Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лекция началась, и мы сели в разных концах залы. Я очень обрадовалась этой встрече: все-таки хоть отчасти свой человек. С моего курса никто не уехал за границу.
12 января
Как тянется время! Дни не идут, а ползут один за другим – ужасные, серые, тоскливые… Не хочется никуда идти. Понемногу перестаю посещать свой факультет. Он здесь убийствен: все мало-мальски интересные курсы по наукам общественным, экономическим – отнесены на докторат. На нашем первом курсе – читаются только политическая экономия, история права, конституционное, гражданское право. Ни истории философии, ни энциклопедии права, как у нас в России… Мальчики-студенты – почти все сплошь буржуа, чистенькие, элегантные, практичные, дельцы уже со школьной скамьи. Я пока еще не познакомилась ни с кем из них. Каждый студент юридического факультета имеет право на карточку факультета es-lettres54 – в Сорбонну.
А там лекций такая масса, что растеряться можно – и не знаешь, куда идти, кого слушать.
Я первое время столько бегала по этим лекциям… Теперь напало такое отвращение ко всему, такая апатия, усталость.
Хожу на электризацию в Сальпетриер, – только не три, а два раза в неделю, – по средам и пятницам, а в понедельник как раз в этот час читает историю искусств Лемоннье. Я всегда хожу его слушать… очень люблю искусство.
Искусство необходимо мне, оно точно существенная часть моего существа.
А между тем, я в художественном смысле очень мало образована, как все русские. Но что-то такое инстинктивно влечет меня к старинным вещам, гравюрам, книгам, к старинному жанру… и я подолгу засматриваюсь на старую итальянскую живопись. Люблю Тальера, люблю фламандцев; люблю подолгу всматриваться в эти изображения повседневной обыденной жизни, и воображение переносит в прошлое – воссоздает его, и люди становятся как живые. Так лучше понимаешь историю. Десятки лекций не стоят прочтения одного старинного документа, старинных гравюр. Ведь главное что? уметь понять, уметь перевоплотиться в этих исчезнувших людей, и тогда вся эта прошлая жизнь станет понятной, а также и то, почему они жили, думали, действовали так, а не иначе.
На лекциях Lemonnier показывает массу фотографий, гравюр, книг, и я не в силах отказаться от этого удовольствия. А заниматься серьезно все же не могу… сил нет.
15 января.
Чтобы хоть немножко развлечься, пошла к Сорель.
Она живет недалеко от Observatoire, прекрасный тихий квартал, близко от Люксембургского сада. Я поднялась во второй этаж тихой улицы Leverrier – она сама отворила дверь.
– А, очень-очень рада! – все так же приветливо улыбаясь, заговорила Сорель, вводя меня в небольшой изящно меблированный салон. – Садитесь, поговорим. Мужа нет дома, и я одна.
Я с любопытством осмотрелась кругом. Ведь я была в первый раз в парижской квартире. Большие окна сверху донизу покрыты кружевными занавесками; мягкие диваны и стулья; ковры на полу – очевидно, чтобы было теплее зимою. Все просто и вместе с тем изящно. И сама Сорель в элегантном парижском туалете казалась еще красивее, чем прежде.
Она подложила дров в камин и жестом пригласила меня сесть к огню.
– Ну, как вы поживаете? занимаетесь? А мне так вот некогда пока, нынешний год кормлю свою девочку.
– Сколько ей месяцев? – спросила я.
– Пять. Она теперь спит, и я не могу вам показать ее. А-а-х, как я устала! Сегодня ночью она была нездорова и плакала… я до шести часов не спала…
Сорель устало потянулась в кресле… но все лицо ее освещалось улыбкой полного, безмятежного счастья. И она начала рассказывать мне о том, как встретилась с мужем, как вышла замуж. И среди ее оживленного рассказа раздался звонок, и в комнату вошел красивый брюнет с матовым лицом и чудными темными глазами.
– Мой муж, – представила его Сорель, и невольная нотка счастливой гордости прозвучала в ее голосе.
И было чем гордиться. За такого пошла бы всякая женщина. Кроме красоты, в его лице, манерах, тоне голоса было что-то неотразимо привлекательное, простое, – что-то напоминающее русского интеллигента из южан.
– Очень рад с вами познакомиться mademoiselle; жена уже говорила о встрече с вами. Надеюсь, вы будете бывать у нас так, запросто, – не правда ли? А меня вы сейчас извините… Я зашел только на минутку. Где бумаги по делу Голье? Там, на письменном столе лежат? – обратился он к жене.
– Да, там. Так ты к обеду вернешься?
– Да. До свиданья, – протянул он мне руку и быстро прошел в кабинет.
– Извините, я сейчас вернусь, – сказала Сорель, уходя за ним. Я осталась одна в гостиной.
Эта пара действительно могла считаться исключительной.
Они сошлись с двух концов Европы в Парижском университете, оба одних лет, оба южане; оба красавцы, талантливые, интеллигентные писатели-социалисты. Они точно созданы друг для друга, и всякий, кто их видит – невольно поражается таким счастливым совпадением обстоятельств. Точно судьба, создавая столько несчастных браков, решилась вдруг сделать человеку подарок – соединить мужчину и женщину, в которых бездна всяких достоинств, начиная с внешности. Счастливы те, на чью долю выпало быть таким подарком!
Я так задумалась, что и не заметила, как вошла Сорель.
– Нельзя говорить хорошо о своем муже, но я, право, скажу, что это редкий человек. Он такой идеалист, никогда не идет на компромиссы с совестью… Вот сейчас, например, куда он пошел, как вы думаете? К одному депутату, хлопотать по делу рабочего… Или, например, ему предлагают выставить на будущую сессию свою кандидатуру в Валэ. Но он отказывается: из принципа не ставит свою кандидатуру там, где уже есть другой кандидат-социалист – для единства партии. Нет, право, другого такого нет…
И Сорель заговорила о своей девочке, как она растет, как она думает воспитать ее… Она говорила, время летело; я просидела часов около двух… И за все это время Сорель ни разу не спросила обо мне, как мне живется, что я делаю… Точно только у нее есть жизнь, а у меня ее нет.
Да, это и правда, в сущности – есть ли у меня жизнь! Она так поглощена своим личным счастьем, что ей, в сущности, ни до кого дела нет…
20 января.
Это состояние становится невыносимо. Пойду опять туда, в Сальпетриер, к одиннадцати часам.
И консьерж, как цербер, охраняющий вход, остановил:
– Кого вам?
– Monsieur Lencelet.
– Bâtiment С.55, первый этаж, зало направо.
Я прошла на третий двор, поднялась по грязной лестнице, отворила дверь направо и… к величайшему своему удивлению, очутилась прямо в палате. Каким образом в такое холодное время года больные не простужаются от притока воздуха прямо с улицы – уму непостижимо.
Большая палата была вся выкрашена
