Отверженные - Виктор Гюго

Примерно в середине 1831 года старуха, прислуживавшая Мариусу рассказала ему, что его соседям, несчастной семье Жондреттов, отказано от квартиры. Мариус, чуть не на целые дни уходивший из дома, едва ли даже знал, что у него есть соседи.

— Почему же им отказали? — спросил он.

— Потому что не платят за квартиру. Они задолжали за два месяца.

— Сколько они должны?

— Двадцать франков.

У Мариуса лежали в ящике стола запасные тридцать франков.

— Вот вам двадцать пять франков, — сказал он старухе. — Заплатите за этих бедных людей и отдайте им пять франков. Только не говорите, что деньги дал я.

VI. Заместитель

Полк, в котором служил лейтенант Теодюль, был неожиданно переведен в Париж. Это послужило причиной того, что вторая идея пришла в голову тетушке Жильнорман. В первый раз ей вздумалось поручить Теодюлю надзор за Мариусом; теперь она задумала заместить Мариуса Теодюлем.

На всякий случай и в виду того, что у деда могло явиться смутное желание видеть в доме молодое лицо — лучи зари иногда приятны развалинам, — не мешало найти другого Мариуса. «Это то же, что опечатка в книге, — думала тетушка: — Мариус — читай Теодюль».

Внучатый племянник почти то же, что внук; за неимением адвоката можно взять улана.

Раз утром в то время, как Жильнорман читал «Ежедневную газету», вошла его дочь и сказала самым сладким голосом, так как дело шло об ее любимце:

— Сегодня утром Теодюль явится засвидетельствовать вам свое почтение, батюшка.

— Что это за Теодюль?

— Ваш внучатый племянник.

— А! — сказал старик.

И он снова принялся читать, не думая больше о своем внучатом племяннике, каком-то Теодюле, и начиная мало-помалу раздражаться, что всегда бывало с ним, когда он читал. Его газета, конечно, роялистская, извещала об одном незначительном событии, весьма обыденном для тогдашнего Парижа: «Завтра в полдень на площади Пантеона соберутся Для совещания студенты школы правоведения и медицины». Дело шло о возникшем в то время вопросе об артиллерии национальной гвардии и столкновении между военным министром и городской милицией по поводу пушек, стоящих во дворе Лувра. Этот вопрос и должен был служить предметом совещания студентов. Этого было вполне достаточно, чтобы взбесить Жильнормана.

Он подумал о Мариусе, который тоже был студентом и который тоже, наверное, пойдет вместе с другими совещаться в поддень на площадь Пантеона.

В то время как им овладели эти тяжелые думы, вошел поручик Теодюль в штатском платье, что было умно с его стороны. Его осторожно ввела в комнату тетушка Жильнорман.

«Старый хрыч ухлопал не весь свой капитал в пожизненную ренту, — рассудил Теодюль. — Из-за того, что у него осталось, стоит изредка наряжаться штафиркою».

— Теодюль, ваш внучатый племянник, — громко сказала отцу мадемуазель Жильнорман, а потом шепнула улану: «Соглашайся со всем», — и ушла.

Поручик, не привыкший делать визиты людям такого почтенного возраста, довольно робко пробормотал: «Здравствуйте, дядя!» — и отвесил какой-то странный поклон, который машинально начал по-военному и поспешил закончить на манер штатского.

— А, это вы, — сказал дед. — Садитесь.

И, проговорив это, он тотчас же забыл об улане.

Теодюль сел, а Жильнорман встал. Он начал ходить взад и вперед по комнате, засунув руки в жилетные карманы, злобно теребя своими старыми пальцами двое часов, лежавших в обоих карманах, и рассуждая вслух:

— Это шайка молокососов — вот и все! Они собираются на площади Пантеона! Скажите пожалуйста! Мальчишки, вчера только сидевшие на руках у кормилиц! У них еще молоко на губах не обсохло! И они будут совещаться завтра в полдень! Куда мы идем, куда мы идем? Очевидно, к погибели. Вот куда ведут нас эти разбойники. Городская артиллерия! Они будут толковать о городской артиллерии! Будут под открытым небом тараторить о национальной гвардии! Не угодно ли полюбоваться, куда ведет якобинство! Держу пари на миллион против сантима, что туда соберутся только беглые преступники да отбывшие срок каторжники. Республиканцы и галерники — одного поля ягода. Карно спрашивал: «Куда мне идти, изменник?» — «Иди, куда хочешь, болван!» — отвечал Фуше. Вот каковы республиканцы.

— Совершенно верно, — сказал Теодюль.

Жильнорман чуть-чуть повернул голову и, увидев Теодюля, продолжал:

— И подумать только, что у этого негодяя хватило наглости сделаться карбонарием! Зачем ушел ты из дома? Чтобы сделаться республиканцем. Пс-с-ст! Прежде всего знай, что народ не хочет твоей республики — да, не хочет, потому что у него есть здравый смысл. Он знает, что короли были всегда и будут всегда, знает, что народ в конце концов только народ и поднимает на смех твою республику, — слышишь, дуралей? Что может быть ужаснее такой прихоти? Влюбиться в «Отца Дюшена», делать глазки гильотине, распевать романсы и бренчать на гитаре под балконом 1793 года — да за это стоит только плюнуть на этих молокососов, до такой степени они тупоумны! И все они там. Ни один не увернулся. Достаточно вдохнуть в себя воздух улиц, чтобы сойти с ума. Девятнадцатый век — яд. Всякий мальчишка отпускает себе козлиную бородку, считает себя необыкновенно умным и бросает своих старых родителей. Это по-республикански, это романтично. А что такое романтизм? Потрудитесь, пожалуйста, объяснить мне, что это такое? Да великие глупости — и больше ничего. Год тому назад все бегали на «Эрнани»{389}. Как вам это нравится — «Эрнани!» Антитезы! Мерзости, написанные даже не по-французски! А теперь уже принялись за пушки во дворе Лувра. Вот до чего дошел разбой в наше время.

— Вы правы, дядя, — сказал Теодюль.

— Пушки во дворе музея, — продолжал Жильнорман. — С какой стати? Или вы хотите стрелять картечью в Аполлона Бельведерского? Что общего между пушками и Венерой Медицейской? О, все нынешние молодые люди негодяи! И их Бенжамен Констан ничего не стоит. А кто из них не разбойник, тот болван! Они делают все возможное, чтобы быть как можно безобразнее. Они отвратительно одеваются, боятся женщин, вертятся около юбок с таким видом, как будто просят милостыни, и добиваются только того, что девчонки покатываются со смеха, глядя на них. Честное слово, эти бедняги как будто боятся любви. Они безобразны и подбавляют к этому еще глупость. Они повторяют каламбуры Тьерселена и Потье, ходят в сюртуках, которые сидят на них мешком, носят жилеты из грубого сукна, сапоги из грубой кожи. А разговор их вполне подходит к одежде. И у всех этих глупых юнцов есть политические убеждения! Следовало бы строго запретить иметь политические убеждения. Они фабрикуют системы, переделывают общество, уничтожают монархию, втаптывают в грязь все законы, делают чердак подвалом и моего портье королем! Они потрясают до основания всю Европу, перестраивают мир, а весь успех их у женщин ограничивается тем, что они любуются украдкой на икры прачек, когда те влезают на свои тележки! Ах, Мариус! Ах, бездельник! Кричать на площади! Спорить, обсуждать, принимать меры! Они называют это мерами, о великий боже! Беспорядок мельчает и становится ничтожным. Я видел хаос, я вижу кутерьму. Школьники будут толковать о национальной гвардии. Да это не видано и у краснокожих. Даже дикари, которые ходят голыми, утыкают себе голову перьями, устраивая на ней что-то вроде волана, и держат в лапе дубину, — даже они не такие скоты, как эти бакалавры. Такие молокососы и корчат умников, высказывают свое мнение, исследуют, обсуждают! Это — конец света. Да, очевидно, приходит конец этому жалкому шару из земли и воды. Франция умирает, испускает последний вздох. Рассуждайте, болваны! Это будет продолжаться до тех пор, пока они будут читать газеты под арками Одеона. Они платят только один су, Но теряют при этом здравый смысл, понимание, сердце, душу, ум. А кончается тем, что бросают свои семьи! Все газеты — настоящая чума. Все, даже «Белое знамя». Ведь Мартенвиль был, в сущности, якобинцем. О, праведное небо! Ты можешь похвалиться тем, что довел до отчаяния своего деда!

— Это очевидно, — сказал Теодюль.

И, пользуясь тем, что Жильнорман на минуту остановился, чтобы перевести дыхание, улан прибавил поучительным тоном:

— Следовало бы допустить только одну газету — «Монитор» и одну книгу — «Военный ежегодник».

— Все они такие же, как их Сийес{390}, - снова начал Жильнорман. — Цареубийца, а потом сенатор! Этим кончают они все. Говорят друг другу «ты» и «гражданин», а зачем? Чтобы их потом называли «господин граф». Господин граф толщиною в руку, господа сентябрьские убийцы! Философ Сийес! Могу похвалиться, что никогда не придавал никакого значения философии этих философов. Я видел раз, как по набережной Малаке проходили сенаторы в мантиях из фиолетового бархата, усеянного пчелами, и в шляпах в стиле Генриха IV. Они были отвратительны. Настоящие обезьяны при дворе тигра! Граждане, объявляю вам, что ваш прогресс — безумие, ваша гуманность — мечта, ваша революция — преступление, ваша республика — чудовище, что ваша юная, девственная Франция выходит из публичного дома! Я говорю это всем вам, кто бы вы ни были — публицисты, экономисты, законоведы, сторонники свободы, равенства и братства, даже более рьяные, чем нож гильотины! Вот мое мнение, друзья любезные!