Отверженные - Виктор Гюго

Проходя мимо, Мариус не мог видеть ее глаз, так как они были опущены. Он видел только ее длинные каштановые, стыдливо опущенные ресницы.

Это не мешало прекрасной девушке улыбаться, слушая седого старика, говорившего ей что-то, и трудно было найти что-нибудь очаровательнее этой свежей улыбки с опущенными глазами.

В первую минуту Мариус подумал, что это другая дочь старика, вероятно, сестра прежней девочки. Но когда он, как всегда во время прогулки, подошел к скамейке во второй раз и внимательно взглянул на девушку, оказалось, что это та же самая. В какие-нибудь шесть месяцев девочка превратилась в девушку. Такие превращения случаются очень часто. Наступает минута, и девушки распускаются в одно мгновение и становятся розами. Вчера вы оставили их детьми, сегодня они волнуют вас.

Эта девушка не только выросла, но и приобрела одухотворенность. Как в апреле для некоторых деревьев достаточно трех дней, чтобы покрыться цветами, так и для нее достаточно было шести месяцев, чтобы облечься красотой. Ее апрель наступил.

Случается, что люди бедные, скромные вдруг как бы пробуждаются, переходят внезапно от нужды к роскоши, тратят деньги направо и налево, становятся блестящими, расточительными, великолепными. Дело в том, что они получили свою ренту; вчера был срок платежа. И эта девушка получила свою полугодовую ренту.

Вдобавок это была уже не пансионерка в плюшевой шляпке, мериносовом платье, башмаках школьницы и с красными руками. Вкус ее развился вместе с красотой. Она была прекрасно одета, изящно, богато, но просто. На ней было черное шелковое платье, такая же накидка и белая креповая шляпа. Белые перчатки обтягивали ее узенькие ручки, в которых она вертела ручку зонтика из китайской слоновой кости, шелковый башмачок обрисовывал ее маленькую ножку, и от всего ее костюма исходил проникающий аромат юности: это чувствовал всякий, проходивший мимо нее.

Что касается старика, то в нем не произошло никакой перемены.

Когда Мариус проходил мимо скамейки во второй раз, девушка подняла ресницы. У нее были глубокие, голубые, как небо, глаза, но в этой, как бы задернутой лазури был еще взгляд ребенка. Она взглянула на Мариуса так же равнодушно, как посмотрела бы на мальчика, бегающего под сикоморами, или на мраморную вазу, бросавшую тень на скамейку. И Мариус со своей стороны продолжал прогулку, думая о другом.

Он еще раз пять или шесть прошел мимо скамейки, на которой сидела молодая девушка, но ни разу даже не взглянул на нее.

В следующие дни он по-прежнему приходил в Люксембургский сад, по-прежнему видел «отца и дочь», но не обращал на них внимания. Он так же мало думал об этой девушке теперь, когда она стала прекрасной, как и в то время, когда она была некрасива. Он проходил около самой ее скамьи только потому, что это вошло у него в привычку.

III. Действие весны

В один прекрасный день, когда воздух был теплым, Люксембургский сад заливало игрою света и тени. Небо было чисто, как будто ангелы вымыли его утром, воробьи чирикали в густой зелени каштанов. Мариус раскрыл всю свою душу природе, он не думал ни о чем, он только жил и дышал. Когда он проходил мимо скамьи, молодая девушка подняла на него глаза, и их взгляды встретились.

Что было на этот раз во взгляде молодой девушки? Мариус не мог бы определить этого. В нем не было ничего и было все. Он блеснул, как молния.

Девушка опустила глаза, а Мариус пошел дальше.

То, что он видел, был не наивный, простодушный взгляд ребенка; перед ним открылась и тотчас же замкнулась таинственная бездна.

Наступает день, когда каждая девушка смотрит так. Горе тому, на кого упадет такой взгляд.

Этот первый взгляд еще не сознающей себя души похож на зарю, загорающуюся в небе. Это пробуждение чего-то сверкающего и неизвестного. Ничто не передаст опасного очарования этого внезапного света, который смутно озаряет чудный мрак и заключает в себе всю невинность настоящего и всю страсть будущего. Это что-то вроде нерешительной нежности, которая неожиданно пробуждается и ждет. Это ловушка, которую невинность расставляет помимо воли и куда она заманивает сердца, не желая и не сознавая этого. Это — девственница, которая смотрит, как женщина.

Редко случается, чтобы такой взгляд не вызвал глубокой мечтательности в том, на кого он упал. Вся чистота, вся непорочность заключается в этом небесном и роковом луче. Он могущественнее всех самых кокетливых взглядов и обладает волшебной силой, под влиянием которой в глубине души внезапно распускается тот таинственный, полный благоухания и яда цветок, который называется любовью.

Вечером, вернувшись в свою каморку, Мариус поглядел на свое платье и в первый раз заметил, что с его стороны было в высшей степени неопрятно и глупо гулять в Люксембургском саду в костюме «для каждого дела», то есть в поломанной шляпе, грубых, как у извозчика, сапогах, черных, побелевших на коленях панталонах и черном, потертом на локтях сюртуке.

IV. Начало серьезной болезни

На другой день, в обычный час, Мариус вынул из шкала свой новый сюртук, свои новые панталоны, свою новую шляпу и свои новые сапоги. Одевшись во все эти доспехи, он натянул перчатки — неслыханная роскошь! — и пошел в Люксембургский сад.

По дороге ему встретился Курфейрак, но он сделал вид, будто не заметил его. Придя домой, Курфейрак сказал товарищам:

— Я встретил новую шляпу и новый сюртук Мариуса, а в них и его самого. Он, должно быть, шел на экзамен. У него был замечательно глупый вид.

Войдя в сад, Мариус обошел вокруг бассейна и посмотрел на лебедей, а потом долго стоял в созерцании перед статуей, у которой не хватало одного бедра, а голова совсем почернела от плесени. Около бассейна ему встретился буржуа лет сорока, с порядочным брюшком. Он держал за ручку мальчика лет пяти и говорил ему:

— Избегай крайностей, сын мой. Держись на одинаковом расстоянии от деспотизма и анархизма.

Мариус слушал, что говорил буржуа. Потом он еще раз обошел бассейн и, наконец, направился в «свою аллею», но медленно, как бы нехотя. Казалось, что-то удерживало и в то же время принуждало его идти. Но сам он не замечал ничего этого и думал, что держит себя, как всегда.

Войдя в аллею, он увидал на другом конце, на «их скамье», господина Леблана и его дочь. Мариус застегнул сюртук доверху, обтянул его сзади, чтобы не было складок, не без самодовольства взглянул на глянцеватые складки своих панталон и пошел на скамью. Это шествие походило на атаку, в нем, несомненно, была надежда на победу. А потому я и говорю: «Он пошел на скамью», как сказал бы про Ганнибала: «Он пошел на Рим».

Впрочем, Мариус проделывал все это машинально, причем течение его мыслей нисколько не прерывалось. В эту самую минуту он думал, что «Руководство к экзамену на степень бакалавра» необыкновенно глупая книга, что ее, наверное, составляли замечательные кретины, так как в ней разбираются как образцовые произведения человеческого ума три трагедии Расина и только одна комедия Мольера. В ушах у него раздавался резкий звон. Приближаясь к скамье, он начал обтягивать сюртук, и глаза его устремились на молодую девушку. Ему казалось, что от нее исходит голубоватое сияние и заливает весь конец аллеи.

По мере того как он продвигался вперед, шаги его все больше и больше замедлялись. Приблизившись на некоторое расстояние к скамье, но еще далеко не дойдя до конца аллеи, он остановился и, сам не зная как, вдруг повернул назад. Он сделал это, совсем не думая, даже не сказав себе, что не дойдет до конца. Молодая девушка едва ли могла рассмотреть его издали и заметить, каким молодцом смотрится он в своем новом платье. Но он все-таки старался держаться как можно прямее, чтобы иметь бодрый вид на случай, если бы кто-нибудь стал смотреть на него сзади.

Он дошел до противоположного конца аллеи, повернул назад и на этот раз подошел немножко ближе к скамье. Ему даже удалось дойти довольно далеко — до скамьи осталось только три дерева с промежутками между ними, — но тут он вдруг почувствовал, что не может идти дальше. Ему показалось, что молодая девушка нагнулась в его сторону. Он сделал страшное усилие и продолжал идти вперед. Через несколько секунд он прошел мимо скамейки, прямой, твердый, красный до ушей, не решаясь взглянуть ни направо, ни налево, засунув руку за борт сюртука, как какой-нибудь государственный человек.

В ту минуту как он проходил мимо самого опасного места, сердце его страшно забилось. Она была, как и накануне, в шелковом платье и креповой шляпе. Он услышал чудный голос — «ее голос». Она спокойно разговаривала с отцом. Она была очень хорошенькая. Он чувствовал это, хоть не пробовал взглянуть на нее.

«Она, наверное, отнеслась бы ко мне с уважением, — думал он, — если бы знала, что я автор рассуждения о «Маркосе Обрегоне де ла Ронда», которое Франсуа де Нёфшато выдал за свое и поместил в предисловии к своему изданию «Жильблаза».