Анхен и Мари. Выжженное сердце - Станислава Бер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Добрый день, сударыня, – поздоровался с ней господин Самолётов, но руки целовать не стал.
– Ах, ты ж, батюшки мои! Напужал, ирод проклятый. Где ты тут сударыню узрел, охальник? – вскрикнула и замахнулась на него не до конца отжатой тряпкой уборщица.
"Бабка" осмотрела всю честну́ю компанию. Видимо, она внушила ей доверие – особенно клетчатый костюм немолодого дознавателя и модная шляпа в руках делопроизводителя, поэтому Ефросинья Ивановна милостиво развернулась и поклонилась. Здрасьте.
Не прошло и пяти минут, как словоохотливая уборщица выкладывала все секреты женской гимназии. Ещё немного она бы и про всемирный заговор, и про масонскую ложу заговорила бы, однако господин Громыкин умело направлял разговор в нужное ему русло.
– Значит, дорогая Ефросинья Ивановна, Вы полагаете, что порядки нонче не те. Да, согласен, – поддакивал ей дознаватель. – Да и нравы стали такие свободные. Ужас!
– Ну, а какие могут быть порядки, какие нравы, мил человек, если взять… да хотя бы нашу гимназию? Это же какое безобразие творится, стыд и срам. Тьфу! Учитель-то Ляксандр Кожелюбов да жена директора того… прелюбодеи, ага. А покойничек-то, Иван Дмитриевич, трость свою с ушастым зайцем позабыл в кабинете, да и развернулся на полпути. В гимназию, значит, и возвращается, проходит мимо классной комнаты, а там ахи да вздохи. Жена его с Ляксандром целуются, по местам он её скоромным гладил, ага.
– А господин Колбинский чего же? – спросил господин Громыкин, оглаживая рыжую бороду.
– А директор как закричит: "Я тебя уволю к чёртовой матери!". А он яму в ответ кричит: "У меня жена и ребёнок!" А директор не успокаивается: "Не тряси мудями, где попало, при живой жене. А ты, шалава, вон пошла из гимназии и из дома. Не жена ты мне боле. Не жена". Так и сказал. Разве в ранешные времена такое могло случиться? Да ещё и в гимназии. Не-е-ет, – покачала головой Ефросинья Ивановна, возвращаясь к не до конца отжатой тряпке.
– А где сейчас этот Кожелюбов? Ляксандр, – передразнил уборщицу господин Самолётов.
– Так он сегодня был в гимназии, да, был родимый. Недавно домой поехал. Так вы во двор бегите, он вот только недавно вышел. Он там бричку свою оставляет. Во дворе-то, ага.
– Какую бричку? Как она выглядит? – спросил делопроизводитель.
– Тёмно-красную, с мягким диванчиком. Тоже вот учитель, а, смотрите-ка, бричка у няво есть. Жена, говорят, купчиха, в приданное привезла. От оно как.
Во дворе гимназии меж хозяйственных построек добротного красного кирпича мужчина лет тридцати сидел в бричке и почти уже выезжал за ворота. Господин Самолётов проявил недюжинную ловкость и догнал нового подозреваемого. Анхен залюбовалась действиями коллеги. Остановить лошадь, готовую нестись вскачь, было настоящим испытанием физической формы молодого человека. Однако ему удалось и это.
– Браво! – захлопала в ладоши госпожа Ростоцкая, улыбаясь.
Художница и дознаватель не спеша подошли к фасонистой бричке. Красным в ней был не только кожаный диванчик, но и подбой откидного верха, и даже ободки изящных колёс. Блеск!
– Да что вы себе позволяете?! – закричал учитель, вставая с сидения возницы и распахивая форменную студенческую шинель. Это было довольно странно – на бричку средства у него нашлись, а на хорошее пальто нет?
– Александр Кожелюбов? – спросил господин Громыкин.
– Александр Николаевич Кожелюбов, – поправил его учитель. – С кем имею честь, господа?
– Громыкин Фёдор Осипович. Чиновник для исполнения поручений сыскной полиции. Полиции, да.
– Слушаю Вас, – сказал господин Кожелюбов, нехотя спускаясь с брички. – Здравствуйте, Анна Николаевна. Какими судьбами?
– Здравствуйте, – поздоровалась госпожа Ростоцкая.
Анхен потянулась к блокноту. Учитель был необычайно хорош собой – высок и статен, с "хорошим" мягким взглядом синих глаз, таких же синих, как у Ольги. И как порою у моря. И как у неба. Херувим, одним словом. Немудрено, что госпожа Колбинская не устояла и поддалась искушению.
– Вы поедете с нами, – просто сказал задержанному господин Громыкин и кивнул делопроизводителю. – Забирайте его.
– Куда? – хором спросили господин Самолётов и господин Кожелюбов.
– В Хитряево, вестимо. Куда ещё? – удивился в свой черёд дознаватель.
В фасонистой бричке поехал господин Самолётов. Задержанного посадили в полицейский экипаж. Ухабистая дорога до дачного посёлка показалась Анхен намного короче, чем тогда, когда она ехала по ней впервые. Отчего так случается?
– Дык темно же было там тогда. Тем-но-о-о, – растягивал слова старик-свидетель. – Не пытайте меня, господа хорошие. Не видел я яво лица, не ви-дел.
– А бричка та или другая той ночью проезжала мимо? Ну, бричку-то должон запомнить, – давил на свидетеля господин Громыкин.
– Бричка та. Похоже очень на ту. Да точно, та бричка, барин. Ага.
На том и порешили.
* * *
Господин Громыкин откланялся ещё в Хитряево и уехал домой в полицейском экипаже вместе с задержанным, а господин Самолётов любезно предложил довезти госпожу Ростоцкую до дома в модной бричке с красным подбоем. Когда их экипаж остановился на Гороховой улице, уже изрядно стемнело – лишь из окон лился слабый мягкий свет. Это Вам не Невский проспект, где электрические фонари всю ночь горят так ярко, что можно газету читать. В их районе сгущалась темнота, хоть глаз выколи.
Однако сие обстоятельство не помешало госпоже Вислоушкиной выглянуть из-за занавески и рассмотреть в мельчайших деталях – без лорнета, заметьте! – столь торжественное возвращение незамужней пансионерки. Даром, что из дворянской семьи, а всё туда же – по ночам с кавалерами на экипажах катается.
Делопроизводитель спрыгнул с подножки, обошёл кругом и подал художнице руку. Анхен церемонно спустилась и, заметив в окне домовладелицу, также церемонно присела в книксене, как будто она была на приёме в Зимнем дворце. Госпожа Вислоушкина фыркнула и возмущённо скрылась за занавеской.
– До завтра, Иван Филаретович. Покорнейше благодарю за увлекательную поездку, – сказала она, обернувшись к спутнику.
– Ой, да что Вы такое говорите, Анна Николаевна. С Вами выезжать – одно удовольствие. C'est bien. Честь имею, – откланялся господин Самолётов, скрылся в бричке и затерялся на тёмных улицах столицы.
Дома Анхен застала сестру за любимым занятием – Мари читала книгу и выписывала в сафьяновый альбом с золотым тиснением, подаренный ей когда-то её любимым папа́, красивые цитаты. Другую часть листа она разрисовывала цветами и ангелочками. Фу!
– Опять размножаешь пошлость на картоне, ни в чём неповинном? – поинтересовалась художница, скорчив улыбчивую гримасу.
– Ежели в тебе нет тонкости и изящества, то можешь бегать за преступниками с блокнотом и карандашом. Вдруг они испугаются, – парировала учительница.
– Как в гимназии дела? – спросила Анхен, присев на корточки и приглаживая длинные чёрные уши любимицы-крольчихи,
