Волкогоновский Ленин (критический анализ книги Д. Волкогонова “Ленин”) - Жорес Трофимов

Далее идет несколько страниц, посвященных жизни и смерти ее подруги Тамары и вопросы к Владимиру Ильи­чу, о чем можно говорить в Комитете заграничных органи­заций, и “чего говорить нельзя...”. И только последние строки письма снова приобрели интимный характер: “Ну, доро­гой, на сегодня довольно — хочу послать письмо. Вчера не было письма от тебя! Я так боюсь, что мои письма не попа­дают к тебе — я тебе послала три письма (это четвертое) и телеграмму. Неужели ты их не получил? По этому поводу приходят в голову самые невероятные мысли. Я написала также Н. К., брату, Зине (жене Г. Зиновьева. — Ж. Т.). Неужели никто ничего не получил? Крепко тебя целую. Твоя Инесса”.

“Едва ли стоит комментировать это письмо,— небреж­но заключает Волкогонов.— Оно в высшей степени крас­норечиво”.

Стоит, Дмитрий Антонович, стоит! Да, бесспорно, что первая часть послания Арманд — это действительно так называемое “любовное” письмо. Из признаний Инессы Фе­доровны видно, что первый период знакомства ее с Влади­миром Ильичем, когда она еще не была влюблена в него, она просто благоговела и робела перед ним, а он, кстати, и не замечал этого. Только за лето 1911 года, проведенное в Лонжюмо, и затем в следующую осень в Париже, в связи с переводами ею ленинских текстов, она “немножко при­выкла” к нему. Следовательно, кульминационным перио­дом их сближения могло бьггь короткое время встреч и совместного проведения досуга в Поронине и Кракове осе­нью 1913 года. Общение их в течение двух месяцев, проис­ходившее, заметим, в период, когда у Арманд нарастал туберкулезный процесс, Н. К. Крупская была после опера­ции, а Владимир Ильич переболел энфлюэнцой, вылилось в прогулки втроем на свежем воздухе, так необходимые им всем.

Судя по письму, даже и в этот период чувства Инессы Федоровны к Владимиру Ильичу ограничивались плато­нической любовью. Ибо письмо, написанное уже после всех периодов их тесного общения, после всего того, что могло быть близкого между ними, после фактического расхож­дения их личных дорог, подытоживая суть их отношений, только теперь и явило собой признание в любви, причем признание — трепетное, чистое, без надежды... (“Я бы и сейчас обошлась без поцелуев, только бы видеть тебя, ино­гда говорить с тобой было бы радостью — и это никому не могло бы причинить боль”). Если “и сейчас” обошлась бы без поцелуев, значит, и раньше их не было? Значит, это признание в любви было сделано после того, чему не суж­дено было сбыться.

А что Владимир Ильич? Несомненно, что он очень це­нил ум и способности Арманд, доверял ей сложную и от­ветственную партийную работу и после четырехлетнего знакомства с ней уважал и любил, как преданного друга, интересную, эрудированную и веселую собеседницу, от­личную музыкантшу. Не обошло стороной и ее женское обаяние. Но, как только почувствовал глубоко неравнодуш­ное отношение к себе Инессы Федоровны, он, предотвра­щая драматическое развитие событий, дипломатически “провел расставание” — отправку ее на лечение в Арозу. Что же касается “письменных” поцелуев, то они шли только с ее стороны и, по всей видимости, и оставались только “письменными”. В письмах же Владимира Ильича к Ар­манд не было ни одного поцелуя, а после “проведенного” расставания он вскоре даже переходит в переписке на “Вы”, четко ограничив рамки их отношений. Вот и все.

Не исключено, что и от Надежды Константиновны не ускользнуло невольное благоговейное чувство влюбленно­сти Инессы Федоровны к Владимиру Ильичу. Но ее дове­рие и такт по отношению к близким людям предоставили возможность мужу самому разовраться в возникающей си­туации и принимать решения. А он “провел расставание”. Если бы все это было не так, то могла ли бы в эти самые дни продолжаться дружеская переписка между двумя женщинами-”соперницами”? И оставила ли бы Надежда Кон­стантиновна столь теплые воспоминания об И. Арманд, ес­ли бы хоть тень обмана или пошлости коснулась ее жен­ского достоинства?

Упрямо навязывая читателю свою обывательскую точ­ку зрения, Волкогонов пытается подкрепить ее купюрой из письма Владимира Ильича из Цюриха от 13 января 1913 года к И. Арманд, проживавшей в Клара не, которую (купюру) он, мол, выявил в архиве: “После слов “Дорогой друг!, — изъята фраза: “Последние Ваши письма были так полны грусти и такие печальные думы вызывали во мне и так будили бешеные угрызения совести, что я никак не могу прийти в себя...” Дальше в том же духе”.

Поразительна наглость, с какой Дмитрий Антонович бахвалится' находкой: ведь эта купюра была 20 января 1994 года опубликована в “Российской газете” А. Латыше­вым! Мало того, что генерал присвоил чужой труд, он еще опустил ленинские слова: “Хочется сказать хоть что-либо дружеское и усиленно попросить Вас не сидеть почти в одиночестве, в местечке, где нет никакой общественной жизни, а поехать куда-нибудь, где можно найти новых и старых друзей, встряхнуться”.

Но это не все. Обкарнав выявленную Латышевым ку­пюру, Волкогонов без всяких оснований домысливает: “Ле­нину — пуританину по натуре в семейных отношениях, видимо, очень нелегко давалась эта связь, далеко вышед­шая за границы простой дружбы. А Арманд, привыкшей (откуда все это известно? —Ж. Т.) отдаваться своему чув­ству без остатка и ограничений, была невыносима роль тайной “подруги” Ленина” (с. 305). Все это — плод больно­го воображения Дмитрия Антонович^, как и его голослов­ные утверждения о существовании десятилетней “связи” между Лениным и Арманд, или то, что “русская францу­женка” все время переезжала вслед за Ульяновыми. Пы­таясь как-нибудь доказать, что и в советское время чув­ства Арманд и Ленина друг к другу “не угасли”, Волкого­нов приводит пример того, как Владимир Ильич “напоминал о себе нежной, но весьма странной для вождя заботой: “Тов. Инесса! Звонил к Вам, чтобы узнать номер калош для Вас. Надеюсь достать. Пишите, как здоровье. Что с Вами? Был ли доктор? Привет! Ленин”. Опираясь на эту “улику”, док­тор философии изрекает: “Ни для Бош, Коллонтай или Фотиевой он не пытался достать калоши...”. Ничего не ска­жешь — веское доказательство любовной связи... При этом не гоже ученому снова и снова обманывать читателей, уве­ряя, что и это письмо обнаружено в архиве: ведь оно было опубликовано в январской книжке “Известий КПСС” за 1989 год! И этично ли ставить в вину заботу о здоровье больной туберкулезом женщины, старому товарищу по пар­тии, когда в Москве стояла слякоть, свирепствовали сып­няк и энфлюэнца?

К сожалению, Инесса Федоровна не научилась беречь себя. Ухаживая в пути с Северного Кавказа за больными товарищами, она заболела холерой, и 24 сентября того же 1920 года, на 47-м году жизни, смерть сразила пламенную большевичку. Похоронили ее 12 октября у Кремлевской стены. Среди венков был бадьшой из живых белых цветов с надписью на траурной ленте: “Тов. Инессе — от В. И. Ле­нина”. И неужели волкогоновым не ясно, что если бы такой проницательный человек, как Владимир Ильич, чувство­вал за собой хоть какой-то моральный “грех” и что своей единоличной подписью может дать хоть какой-то повод для пересудов, то, наверное, воспользовался бы прекрас­ной возможностью на всякий случай закамуфлировать свои отношения с Арманд двумя подписями — своей и жены, что всеми было бы принято как само собой разумеющееся, ибо Н. К. Крупская сама была известным партийным дея­телем, близким соратником и товарищем И. Арманд.

Злобные вымыслы О вожде-“антихристе"

За два десятилетия службы в ГлавПУРе, работавшем на правах отдела ЦК КПСС, генерал-философ постоянно занимался антирелигиозной прапагандой. Воинствующим атеизмом пронизано все его творчество, причем он не стес­нялся критиковать деятелей и с мировым именем. Так, в учебном пособии “Воинская этика”, сочиненном для слу­шателей и курсантов военно-учебных заведений (М., 1976), Волкогонов, опираясь на труды Ленина, подвергал крити­ке Ф. М. Достоевского за увлечение “феодально христиан­ским социализмом”, Л. Н. Толстого — за “религиозную про­поведь морального самоусовершенствования”, а “философа-идеалиста и мистика В. С. Соловьева” — за разработку “реакционной религиозно-эстетической системы”.

Высоко оценивая действенность атеистической работы, проводившейся под руководством КПСС, Дмитрий Анто­нович в своей книге “Психологическая война” (М., 1984) с удовлетворением отмечал: “В социалистическом общест­венном сознании удельный вес и значимость религиозных идей, взглядов все более уменьшается по мере дальней­шего упрочения материалистического мировоззрения... Но­вый мир, используя свободу совести, чужд религиозной нетерпимости, которую пытаются приписывать социализ­му его классовые враги”.

Перебежав в 1990 году в стан лжедемократов, он вся­чески стремится замолить былые “грехи” своей антирели­гиозной пропаганды и на вопрос одного из журналистов, верит ли он в Бога, отвечает: “Я христианин (жаль, что не сказано — с каких пор. — Ж. Т.), и этим многое сказано”. Что ж, новый ветер — поворачивай паруса. И Дмитрий Антонович теперь направляет вектор своего усердия в про­тивоположную сторону. В качестве начальника Института военной истории он даже подписал обращение к “высшим церковным властям с предложением причислить к лику святых Ивана Сусанина. — Канонизировали же князей Дмитрия Донского и Дмитрия Пожарского! Надеюсь, нас поддержат” (Неделя, 1990, № 26). Апогеем же метаморфо­зы сановного политрука стало его заявление со сцены Ле­нинградского концертного зала: “Ленин причастен к тер­рору... Я даже знаю один документ, где он приказывает докладывать ему еженедельно, сколько расстреляно по­пов” (Волжские вести, 1991, № 18).