Волкогоновский Ленин (критический анализ книги Д. Волкогонова “Ленин”) - Жорес Трофимов

Я тогда же расценил это утверждение как злобную ан- тиленинскую утку, ибо знал, что такого документа нет в архивах, как не происходили в жизни и еженедельные рас­стрелы служителей культа. В этом я окончательно убе­дился, прочитав во 2-м томе сборника “Ленин” подглавку “Ленин и церковь”: там и в помине нет такого “докумен­та”... Как нет и волкогоновского извинения за свое громо­гласное и преступное вранье. Зато каждая страница под- главки усеяна досужими домыслами и вымыслами о Вла­димире Ильиче, вроде: “Он сам поразительно легко, без видимых мучений, сомнений, переживаний порвал с рели­гией, так никогда и не погрузившись в ее лоно. Ранние увлечения материалистическими учениями сделали его пе­реход от полуверы (в школьные годы) к неверию легким и незаметным”.

Убежден, что Волкогонов не сумеет вразумительно по­яснить, что значит “погрузиться в лоно религии”. И нет такого исторического источника, который свидетельство­вал бы о том, что у В. Ульянова была “полувера”, от кото­рой он якобы легко и незаметно перешел к неверию. Я, ав­тор книг о гимназических годах Владимира Ильича, твер­до уверен, что его разрыв с религией произошел не только после знакомства с материалистическими учениями, но и в результате долгих и мучительных раздумий над окру­жающей действительностью — о тщетности обращений за помощью к всевышнему людей, угнетенных социальной не­справедливостью, нападках церковников на народную шко­лу, руководимую отцом, о пьянстве и поборах, которыми нередко занимались служители культа. Росту неверия спо­собствовали схоластическое преподавание закона божьего в гимназии, заключавшегося в зазубривании сухих и труд­ных учебников, суровость наказаний, которым директор Ф. М. Керенский подвергал учеников, уклонившихся от по­сещения богослужений и т. п.

Переход к неверию, вопреки представлениям Дмитрия Антоновича, не был “легким и незаметным” еще и потому, что закон божий и богословие являлись обязательными предметами не только в гимназиях, но и в высших учеб­ных заведениях. Поэтому В. Ульянову довелось сдавать выпускной экзамен по закону божьему в гимназии, изу­чать в 1887 году богословие в Казанском университете и сдавать испытания по церковному праву в Петербургском университете в 1891 году.

Еще один пример легковесных суждений автора. Он ут­верждает, что Владимир Ильич в своей жизни “имел дос­таточно близкие связи с одним священником... — Георгием Гапоном”.

Да, действительно, в начале первой русской револю­ции Владимир Ильич получил от Гапона “Открытое пись­мо к социалистическим партиям России” с призывом не­медленно войти в соглашение между собой и приступить к подготовке вооруженного восстания против царизма, а так­же “Воззвание Георгия Гапона к Петербургским рабочим и ко всему российскому пролетариату”. Присутствовал и на конференции российских социалистических организа­ций, созванной Г. Гапоном 20 марта 1905 года в Женеве, но, убедившись, что конференция является “игрушкой в руках с.-р. (эсеров. — Ж. Т.)” и что рабочие партии на нее не приглашены, Владимир Ильич покинул конференцию. Эти и некоторые другие факты говорят лишь о том, что Гапон неоднократно обращался к Ленину, но тот не имел каких-то “близких связей” с ним и избегал встреч.

В завершение разговора о погружении в “лоно церкви” замечу, что Владимир Ильич и в юности, и в зрелые годы никогда не позволял себе подтрунивать или насмехаться над чувствами верующих и старался соблюдать все пра­вила приличия по отношению к установленным законом религиозным обрядам. Так, находясь в ссылке в деревне Кокушкино Казанской губернии, он в 1888 году, по прось­бе крестьянской семьи, присутствовал в церкви в качестве восприемника их дочери. Обязанности “крестного отца” он выполнял и позже, когда находился под гласным полицей­ским надзором в Самарской губернии.

“Известный историк” полагает, что “Ленин не оставил глубоких трактатов о месте и роли религии в человече­ском обществе” и ограничился “пропагандистскими пам­флетами “Социализм и религия”, “О значении воинствую­щего материализма”, некоторыми партийными указания­ми в программных документах”. Если бы автор с большей ответственностью относился к тому, что он пишет, то дол­жен был бы упомянуть хотя бы книгу “Материализм и эмпириокритицизм” Ленина и его статьи о Л. Толстом и толстовщине, о богостроителях и богоискателях, “Об отно­шении рабочей партии к религии”.

Еще большему диву даешься, когда Дмитрий Антоно­вич излагает “взгляды” Ленина на религию. Не уважая свои докторские звания и читателей, он заявляет, что Вла­димир Ильич якобы не признавал свободу веры, ибо ви­дел в религии “один из видов духовного гнета”, и без оби­няков повторял классический марксистский тезис: “Рели­гия есть опиум народа”. Но это тоже явная ложь. Еще в статье “Социализм и религия” (1905 г.) Владимир Ильич выдвигал требование свободы совести в качестве одного из важнейших: “Всякий должен быть совершенно свобо­ден исповедывать какую угодно религию или не призна­вать никакой религии, т. е. быть атеистом...”. Этот полити­ческий лозунг был воплощен в декрете Совета Народных Комиссаров РСФСР об отделении церкви от государства и школы от церкви, опубликованном в печати 26 января 1918 года, и обеспечил всем гражданам свободу совести.

Декрет не содержал ничего дискриминационного по от­ношению к православной церкви, но поместный Собор 1917—1918 годов, вслед за патриархом Тихоном, призвал верующих всячески противодействовать правительствен­ному декрету. И уж сугубо политические цели преследо­вал сам патриарх, осудив заключение Совнаркомом Бре­стского мира. Только осенью 1919 года вышло его послание к духовенству с указанием “уклоняться от участия в по­литических партиях и выступлениях, “повиноваться на­чальству в делах мирских”.

Волкогонов совершенно не затрагивает отношения Со­ветской власти с церковью в 1917—1920 годах и переска­кивает к голоду 1921—1922 годов, когда требовалась не­медленная помощь миллионам голодающих Поволжья и других районов страны.

Среди трудящихся и низшего духовенства возникло дви­жение за изъятие части церковных ценностей, накоплен­ных трудом многих поколений и являвшихся фактически достоянием народа. Учитывая эти пожелания летом 1921 го­да, патриарх Тихон (на этот пост, упраздненный Петром I, он был избран Собором 5 ноября 1917 года) разрешил ве­рующим использовать часть храмовых “драгоценных ве­щей” на помощь голодающим.

Однако дарение этих ценностей шло вяло. Запад пред­лагал зерно только за золото, а голод зимой принял ката­строфические размеры, и движение за пожертвование хра­мовых драгоценностей резко возросло. Вот как выглядело в связи с этим воззвание протоиерея симбирской Троиц­кой церкви А. Гневушева, появившееся 4 февраля 1922 го­да в газете губисполкома “Экономический путь”.

Напомнив, что советская власть оказывает помощь го­лодающим Поволжья, протоиерей заявил, что она “не мо­жет исчерпать до дна безмерно-глубокую чашу сваливше­гося на нас бедствия. Между тем в монастырях и храмах Божиих имеется не малое скопление золота и драгоценных камней, которые можно было бы употребить на богоугод­ное дело, спасение гибнущих от голода. Святители наши, заступники и печальники за нас пред Престолом Всевыш­него не нуждаются в золоте и драгоценных украшениях, в изобилии хранящихся в наших церквах. Поднимите свой голос, о благочестивые прихожане, во имя изъятия и упот­ребления их на дело питания голодающих”.

Учитывая голос народа, патриарх Тихон 6 февраля 1922 года обратился с новым воззванием к верующим, в котором допускал “возможность духовенству и приходским советам с согласия общин верующих, на попечении кото­рых находится храмовое имущество, использовать нахо­дящиеся во многих храмах драгоценные вещи, не имею­щие богослужебного употребления (подвески в виде колец, цепей, браслеты, ожерелья и другие предметы, жертвуе­мые для украшения святых икон, золотой и серебряный лом) на помощь голодающим”.

С учетом этого послания ВЦИК 23 февраля издал дек­рет, предлагавший местным Советам в месячный срок изъ­ять из “церковных имуществ, переданных в пользование групп верующих всех религий по описям и договорам, изъ­ятие которых не может существенно затронуть интере­сы самого культа, и передать их в органы Наркомфина в специально назначенный фонд Центральной комиссии по­мощи голодающим” (Известия, 1922, 26 февраля).

Текст декрета согласовывался с представителями пат­риарха, но когда начался процесс изъятия части церков­ных драгоценностей, он разослал 28 февраля конфиденци­альное воззвание, которое вело к конфронтации с властя­ми: “Мы не можем одобрить изъятие из храмов, хотя бы и через добровольное пожертвование, священных предме­тов, употребление коих не для богослужебных целей вос­прещается канонами вселенской церкви и карается ею как святотатство, мирянин — отлучением от нее, священно­служитель — извержением от сана”. Это было какое-то недоразумение, ибо декрет ВЦИКа и не предусматривал изъятия ценностей, которые были необходимы “самому культу”, и местные советы продолжили сбор драгоценно­стей в храмах.