Переводчик - Аркан Карив

С набитым рогаликом ртом, теряя в движении тапок, хитроумный Эйнштейн колобродит по кухне. "Гляди! Может, конечно, подстава. Но вряд ли. Как говорил мой великий тезка, Господь Бог изощрен, но не злонамерен. Да и сам посуди: На фига?!" - "Что на фига?" - "На фига ты им нужен, гэбэшникам?.. Нет, стоит сходить. Точно: пошли! Поучим ядрит. Йоффе, ты с нами? Может быть, кстати, баб каких новых засмотрим. Еврейских, правда, но тоже..."

Юппи снабжается двушкой и командируется в телефон-автомат звонить Леве. Возвращается с победой: нас ждут на урок сегодня же вечером. В предверии многообещающих встреч мы кипятим воду в большом тазу и моемся с целью. Коммуна готовится к выходу в общество.

Мы долго едем в метро, а потом еще дольше отмораживаем конечности в поисках нужного дома среди многочисленных ему подобных. Отказник-астрофизик Лева, белозубый, со шкиперской бородой, открывает дверь. "Шалом! Проходите, пожалуйста" - "Шалом нам только снится!" - светски разминается Эйнштейн в прихожей. Ну же, ну!.. Где?.. Мы проходим в комнату. За столом сидят три немолодые Махи со школьными тетрадками. "Такой иврит нам не нужен!" шепчет Эйнштейн мне в ухо горячечным шепотом.

"Начнем. - предлагает Лева. - Роза Александровна, прошу вас. Пожилая первоклассница с ярко накрашенными губами старательно читает по складам с отксеренной странички: "Вэ-эйн коль ха-даш та-хат hа-ше-меш". И нет ничего нового под солнцем. "Роза Александровна, голубушка, что с вами?" Ученица отирает непрошенную слезу. "Не знаю...простите...но это так красиво..."

День четвертый (озарение)

Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: "смотри, вот это новое"; но это было уже в веках, бывших прежде нас. Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.

В те времена мне тоже было красиво. А сейчас страшно. Много лет прошло. И мудрый царь, похоже, не шутил: все меньше нового остается под моим солнцем.

Я вот только думаю, он когда это написал? Наверное, все-таки, не раньше, чем отлюбил семьсот жен, триста наложниц и девиц без числа. На пятисотой жене Соломон Давыдович, скорее всего, еще не потерял надежды... А, может... Ну, да! Ну, конечно! Точно! Ура! Ребята, я проник в смысл Экклезиаста! Смысл такой: пока не перелюбишь семьсот жен, триста наложниц и девиц без числа, как честный человек, ты не имеешь права утверждать, что нет ничего нового под солнцем!

Почти без чувств, но с кайфом я растянулся на матраце, выкурил полсигареты и заснул.

День четвертый (пробуждение)

Меня разбудили не слова, а музыка слов. Точно с такой интонацией праведного ужаса возопила учительница, застукавшая меня с бабушкиным биноклем, направленным в окно девчячей раздевалки. Очнувшись, я перевел и понял, что и слова - те же самые.

- Так вот чем ты здесь занимаешься!

Надо мной стоял в полный рост капитан Шмуэль Зах. Я приподнялся на локте, дико и пьяно еще озираясь вокруг, и ворчливо спросил:

- А который вообще час, Шмулик-сан?

Сначала он задохнулся от злости. Потом я услышал, как учащенное нервное дыхание со свистом вырывается из породистых ноздрей. Скрипнули зубы, и капитан Зах загарцевал во всем великолепии искренности гражданского пафоса.

Он говорил, и мне становилось все хуже. Каждая фраза закручивала тошнотворным дежавю голову, выдавливала глаза. Музыкальный подшерсток моей жизни обнажился и встал дыбом. Воспитательницы детского сада, учителя, родители, прохожие доброхоты, начальники, командиры, друзья, друзья родителей, женщины - все те, кто желал мне добра, и чьих надежд я не оправдал, окружили меня кольцом и отпевали заживо.

"Ну что же, Зильбер. - подвел итоги капитан Зах. - Пойдешь под трибунал. Сразу после Песаха. Я сам буду тебя судить. А пока..."

Я не смог дослушать, что будет пока. Непреодолимая сила толкнула к краю башни, и душераздирающий вопль смертельно раненого верблюда разорвал ночную тишину. Когда я обернулся, Шмулика на вышке не было.

День четвертый (утро)

"Не, не посадит. Забздит. По такой фигне милуимника сажать!? Да у него людей не останется! Подумаешь, нажрался и заснул! Садирника посадили бы, это точно, согласен. Но мы же старые, больные люди, все ж это понимают. Я, например, вчера седой волос у себя на лобке обнаружил..."

После упорного ковыряния Эйнштейну удалось, наконец, открыть две бутылки пива одну об другую. Крышечки, отскочив, ударили в брезент палатки и попадали на землю. Пена зазывно растеклась по горлышкам.

"Ну, как говорится, с наступающим тебя праздником Песах! А также всех христианских младенцев!"

Мы задвигали кадыками.

"О-о, хорошо! А-а, хорошо! И боль, что скворчонком стучала в виске, стихает, сука, стихает... Не, я тебе говорю: не посадит! Даст неделю условно, и разойдетесь как интеллигентные люди".

"Свежая газета! Свежая газета! А вот кому "Последние известия"! Праздничный выпуск. Специальное литературное приложение! Читайте в номере!.. Э-ээ... короче, сам почитаешь. Ой, я тоже пива очень хочу!"

Юппи бросил мне на живот (а я, как догадывается проницательный читатель, лежал плашмя на раскладушке) газету, и, достав из сумки бутылку пива, начал в рассеянии оглядываться вокруг в поисках, чем бы ее открыть.

"Один экземпляр привезли на весь гарнизон, волки! Чуть до драки не дошло. В шесть секунд расхватали по кускам. Хорошо хоть, что ты "спорт" не попросил. За "спорт" вообще бы убили... ну дайте же открывашку какую-нибудь, люди!"

Я ахнул: "Кто к нам приехал, пацаны!"

"Кто? Кто к нам приехал?"

"Умберто Эко! Здесь вот интервью с ним".

На свою голову я это сообщил, потому что меня тут же припахали переводить.

Не без умиления, журналист рассказывал о том, как всемирно известный медиевист-семиотик сделал из него вассала. Сославшись на занятость, Эко согласился дать интервью только при условии, что журналист отвезет его в своей машине в отель на Мертвом море, где проходил симпозиум. По дороге как раз и побеседуют. Они тронулись в путь. Журналист крутил руль по серпантину. Эко курил сигарету за сигаретой. Его мучала совесть. Чем бы он ни занимался, его мучает совесть за то, что он занимается этим, а не другим. Известность давит ужасно. Он, например, не может спуститься утром в киоск и купить "Плейбой", ведь об этом немедленно станет известно прессе...

"Давайте, пособим профессору. - предложил Эйнштейн. - Отправим ему эротических изданий по почте. "От анонимных доброжелателей". Как думаете, мужики, "Кавалер" сойдет?"

С особой похмельной ясностью я представил себе, как автор "Маятника Фуко" открывает почтальону дверь, расписывается за нашу посылочку, растерянно листает жалкую порнуху с вкраплениями русского текста... нет, никогда не врубиться болонскому мудрецу во всю эту семантику!

Пиво, однако, возымело действие, и очи мои смежились.

День четвертый (продолжение)

Колониальная форма больше всего идет аборигенам. Я это отметил еще в детстве, когда смотрел фильмы про индейцев. Американский индеец в форме федералов выглядел в сто раз круче, чем белый. Вот и бедуинский следопыт в форме Армии Обороны Израиля смотрится куда интереснее, чем еврей. Моему сердцу так же чрезвычайно мила эмблема этого рода войск: на плечевой нашивке у следопытов изображен крылатый верблюд. Разлепив глаза, я аккурат в него и уперся. На юппиной койке лежал почему-то бедуинский следопыт. В руках он держал раскрытый "Кавалер".

Почувствовав мой взгляд, следопыт смутился, закашлялся, кивнул на журнал и робко спросил: "Ничего, что я без спроса?.. Можно?"

"Да сколько хочешь, друг! На здоровье!"

"Спасибо, друг!.." Следопыт протянул мне большую черную ладонь: "Мухаммед!" - "Мартын!" Со стороны рукопожатие напоминало агитационный плакат, призывающий к дружбе народов. Я поспешил внести в нее дополнительную лепту.

"Как будет по-арабски подарок?"

"(Г)адие".

Я залез в сумку, вытащил оттуда стопку "Кавалеров" и отдал их Мухаммеду: "Держи! Это - (г)адие! От меня и от моих друзей!"

Мухаммед прижал руку к сердцу и произнес сдержанно, но с чувством: "Спасибо, брат!" У него были большие страшные глаза с желтоватыми белками. Мы попили кофе. Следопыт подхватил журналы и начал откланиваться. Еще раз поблагодарил за подарок. Теперь, сказал он, я желанный гость в любом шатре племени Аль-Азазме, живущего по обе стороны границы. Надо только сказать, что от Мухаммеда.

Следопыт ушел. Я улегся обратно в койку. В безнадежной духоте этого дня я хотел бы признаться, любовь моя, что, хотя я и выучил только что полезную арабскую пословицу: ид-диния зай хъяра - йом фи-идак, йом фи тизак (жизнь что огурец: сегодня в руках, а завтра в жопе), и профессионально рад новому приобретению, мне бесконечно грустно. Устал я что-то.

В юности я недоумевал и возмущался: почему Мастер заслужил не свет, а какой-то дурацкий, никому не нужный покой? Теперь-то я понимаю, что он удостоился самой высшей награды. Я корыстолюбиво прикидываю: если Мастеру дали покой, на что может рассчитывать Переводчик?