Процесс исключения - Лидия Чуковская

Я (Лесючевскому): Вы, Николай Васильевич, имеете полную возможность выразить свое высокое уважение к Корнею Чуковскому: в издательстве, подведомственном вам, выпустить в свет хотя бы одну из его книг. Или хотя бы включить в план. Ведь не стали книги Чуковского хуже от того, что он умер, — ни «Чехов», ни «Воспоминания», ни "Высокое искусство", ни "Живой как жизнь". А вот ни в одном плане ни одного издательства взрослых книг Корнея Чуковского — никаких, даже признанных, хвалимых — почему-то больше нет. Читатель постепенно лишается их.

Лесючевский отвечает что-то невнятное. Что-то вроде: "Это не от меня зависит", или: "Нет бумаги", или и то и другое вместе.

А.Барто: Вот у меня в руках пригласительный билет в Театр Образцова на спектакль по сказкам Чуковского. "Наша Чукоккала"… Прямое доказательство, как его любят и помнят.

Я: Представьте себе, какая странность, даже я получила пригласительный билет в Театр Обра-зцова. Там Чуковского действительно любят и помнят. Детгиз печатает его детские сказки. А вот Союз Писателей об издании его книг для взрослых не заботится. Повторяю: литература состоит из книг. Если вы ведаете литературой, то почему же не переиздаются ни "Живой как жизнь", ни «Воспоминания», ни «Чехов», ни "Высокое искусство" — книги Чуковского?

А.Барто: Мы любим и помним Корнея Ивановича. Он учил людей добру. Он своими сказками и всей своей личностью звал к добру. У меня сохранились четыре письма от него… и все четыре — такие добрые.

Я: Представьте себе, какая странность: у меня тоже сохранились: 294. Двести девяносто четыре письма от него — и все такие добрые — и даже до последнего дня.

Ю.Яковлев: Да, да, я видел письма Корнея Ивановича к Агнии Львовне собственными глазами! Они очень, очень добрые!

А.Барто: В своих письмах Корней Иванович хвалит мои стихи, благодарит меня. Он очень ценил мои стихи. Он был добрый человек. А вы — злая. Откуда в вас столько злобы? Опомнитесь, Лидия Корнеевна, подобрейте!

Я: Корней Чуковский был человек не злопамятный, это правда. Но мне, чтобы знать, как он относился к поэзии Агнии Барто, не требуются его четыре любезные письма. Между его и вашими стихами нет ровно ничего общего — его стихи растут из фольклора и классики; у ваших — другой источник. И вы, когда было приказано вести борьбу против народных стихов, помогали вытапты-вать сказку, всякую сказку, в том числе и сказку Чуковского. Тем не менее Корней Иванович способен был к объективности, ценил некоторые ваши стихотворные удачи, особенно ваше умение выступать перед детьми с эстрады, владеть школьной аудиторией. И бывал благодарен вам, когда вы выступали в построенной им детской библиотеке или на его ежегодных праздниках «Кострах».

Но вот что примечательно: вы, Агния Львовна, всю жизнь платили ему за добро злом. Ваша подпись украшает собою письмо против народных сказок и против сказок Корнея Чуковского, напечатанное в "Литературной Газете" в 1930 году. Там много подписей, и среди других — ваша*. В 1944 году против Корнея Чуковского выступила уже не "Литературная Газета", а «Правда»: в «Правде» обозвали военную сказку Чуковского "несуразным шарлатанским бредом". Он был немедленно вызван в Союз. Для защиты? Нет. Союз никогда не защищает своих членов, — для расправы. (Не в этой ли самой комнате с ним и чинили расправу тогда?) В «Правде» говорилось, между прочим, что Корней Чуковский сознательно опошляет задачи воспитания детей в духе социалистического патриотизма… То же повторялось и на Президиуме. Когда Корней Иванович вернулся домой, я спросила: кто был ниже всех? Он ответил: «Барто».

* Литературная Газета, 1930, 27 января.

А. Барто (пожимая плечами): Я не понимаю… Что же, по-вашему, Корнея Ивановича и покритиковать нельзя? Мы все его уважаем, он, конечно, основоположник, но ведь у каждого писателя бывают неудачи… Покритиковали одну сказку — что ж тут такого…

Хор: Одну сказку… Уж и покритиковать нельзя… Литература движется вперед критикой… Советская литература всегда была сильна свободой критики… «Правда» покритиковала… Президиум покритиковал… Одну сказку…

(Какое неуважение к фактам, к литературной истории, какое полное пренебрежение к памяти, к документам! Не "одну сказку покритиковали", а не было ни одной сказки Чуковского, которую не запрещали бы. "Одну сказку!" "Покритиковали!" Слушая этот общий ханжеский гул, я вспоминала: мельком не по порядку, на выбор: статью Н. Крупской против "Крокодила"*, статью К.Свердловой под заглавием "О "Чуковщине"". "Мы должны взять под обстрел Чуковского и его группу", — писала К.Свердлова, высмеивая тут же истоки «национально-народной» поэзии**. Вспоминались мне также статьи Д. Кальма, К. Флериной***; из года в год бесконечные нападки на «Мойдодыра», «Крокодила» и в особенности на «Муху-Цокотуху»… История всех этих преследований подробно изложена в главе "Борьба за сказку" в книге К.Чуковского "От двух до пяти"… Нет, вопреки истории они повторяют и будут повторять: "Одну сказку… покритиковали"… Борцы за свободную критику!.. Вспомнили бы резолюцию общего собрания родителей — не каких-нибудь там заурядных пап и мам, а кремлевских, собравшихся в детском саду при Кремле:

"Мы призываем к борьбе с чуковщиной"****… Призыв этот был, разумеется, услышан и подхвачен. "Среди моих сказок, — пишет К.Чуковский, не было ни одной, которой не осуждала бы в те давние годы та или иная инстанция…"*****

И вот я дожила: "одну сказку… покритиковали…")

* Правда, 1928, 1 февраля.

** Красная печать, 1929, № 9-10, с. 92–94.

*** Литературная Газета, 1929, 30 декабря.

**** Дошкольное воспитание, 1929, № 4, с. 74.

***** Корней Чуковский От двух до пяти. М.: Детская литература, 1968, с 270

Но все эти воспоминания, промелькнувшие у меня в уме под звуки общего гула, я опустила, а сказала только о том, о чем зашла речь, — о "критической статье" Юдина 1944 года.

Я: Есть люди, которые утверждают: критика — это лирика. Другие: критика — это наука. Но то, что было напечатано в «Правде» в 1944 году и что так горячо поддержал Президиум Союза Писателей и с особым усердием Барто, — критикой никак не назовешь. Это бюрократический циркуляр, пересыпанный бранью.

А.Барто: Я не понимаю, Лидия Корнеевна, вы вообще совершенно отказываете людям в праве иметь собственное мнение. Вы требуете, чтобы все думали так, как вы. А я за свободу мнений. Я думаю, как Шостакович и Чингиз Айтматов, а вы — как Солженицын и Сахаров. Я вас зову: опомнитесь! подобрейте! Мне тяжело думать, что на светлую память о Корнее Ивановиче, учившем нас доброте, ложится ваша тень.

Я: Представьте себе, о том же оказалось тяжело думать и членам Детской секции. Ваши свободные мнения сработаны по общей шпаргалке, слово в слово.

Лесючевский: То, что здесь происходит, — чудовищно. Она пришла сюда и ощущает себя спокойно-враждебной. Агния Львовна обратилась к ней так трогательно, с такой задушевностью, а она в ответ еще пытается нам диктовать, навязывать свою антисоветчину. Мы взволнованы, пото-му что затронуто самое заветное для нас, святое, а она словно играет в какую-то игру. Антисове-тизм в наши дни знамя реакции во всем мире, и вот в эту минуту человек выступает антисоветчиком!..

Я: Я уже давно пыталась добиться определения слов «советский» и «антисоветский». Эти понятия непрерывно меняются. Были, например, годы, очень долгие, когда писать доносы считалось «по-советски». Были годы, очень недолгие, когда, напротив, считалось «по-советски» спасать и устраивать на работу тех, кто вернулся из преисподней, куда был ввергнут доносами.

Понятия «советский» и «антисоветский» столь текучи, изменчивы и неопределенны, что даже вы, т. Лесючевский, крупнейший, можно сказать, специалист, и вы иногда ошибаетесь в определе-нии. Так, в 1962 году руководимое вами издательство приняло мою повесть "Софья Петровна", в которой рассказывается о 1937 годе; в ту пору эта повесть сочтена была вашим издательством что ни на есть «советской», она разоблачала «культ»; через несколько месяцев приказано было сокра-тить, притупить разоблачения культа, и мою повесть отвергли. В ней был срочно обнаружен "идейный перекос". Она оказалась уже не вполне советской… Сейчас в моем "персональном деле" та же повесть, некогда принятая вами, потом отвергнутая вами и напечатанная за границей, трак-туется как «антисоветская»… Значит, даже вам, знатоку в определении антисоветчины, случается иногда ошибаться. Виноваты в своих ошибках не только вы, но и растяжимость понятия: не угнаться.

Лесючевский (скороговоркой). Ваша повесть никогда не была принята и одобрена издательст-вом. У вас был всего лишь двадцатипятипроцентный, предварительный (!) договор.

(Распространено мнение: правда обезоруживает. Видно, не всегда это так. Наглая, открытая, себя не стыдящаяся ложь — публичная ложь под стенограмму лишила меня дара речи, обезоружи-ла. Я, располагающая всем материалом, необходимым для опровержения лжи, я ответила нечто беспомощное: "Как вам не стыдно" и "Сохранились ведь документы". У меня кончился голос, это были не возражения, а лепет.