Процесс исключения - Лидия Чуковская

Вам бы тогда защитить от Юдина — Корнея Чуковского, а вы вместо этого теперь охраняете Чуковского от меня.

История литературы, а не вы и на этот раз решит — кто литератор, а кто узурпатор.

В 1885 году Толстой писал Урусову: "Да, начало всего слово: Слово святыня души… И слово это есть одно божество, которое мы знаем, и оно одно делает и претворяет мир".

Слово — дух! — от вас, отлетело.

Таким словом руководить нельзя, даже имея очень сильные и очень длинные руки. Положение слова в нашей стране истинно отчаянное: если человек говорит что-то, не совпадающее с вашим сиюминутным мнением, его объявляют антисоветчиком; если за границей критикует кто-нибудь нечто дурное, совершающееся в нашей стране, — это объявляется вмешательством в наши внут-ренние дела. Так вы руководите. А словом, святыней души, руководить нельзя; таким словом можно увлекать, излечивать, счастливить, разоблачать, тревожить, но не руководить. Руководить можно только помехами слову, препонами слову, плотинами слову: изъять книгу из плана, изъять из библиотеки, рассыпать набор, не напечатать, исключить автора из Союза, перенести книгу из плана 74-го на 76-й, а бумагу присвоить себе или напечатать миллионным тиражом прозу Филева. Вот такой деятельностью вы и руководите. Мешать. Тормозить. Запрещать.

"Слово — святыня души. Оно одно претворяет мир". Ему помешать бессильны даже вы.

Несмотря на все чинимые вами помехи, на тридцать седьмои-тридцать восьмой год и на предыдущие, на сорок шестой, на сорок восьмой, на сорок девятый-пятьдесят первый, на пятьдесят восьмой, шестьдесят шестой, на шестьдесят восьмой и шестьдесят девятый, русская литература жива и будет жить.

…А Муза и глохла и слепла,

В земле истлевала зерном.

Чтоб после, как Феникс из пепла,

В эфире восстать голубом

Чем будут заниматься исключенные? Писать книги. Ведь даже заключенные писали и пишут книги. Что будете делать вы? Писать резолюции. Пишите.

Я начала читать заготовленное мною дальше — перешла к Сахарову и Солженицыну:

— Сахаровым наша страна и каждый из нас должен гордиться. Он первый заговорил о спасении Человечества не войною, а единением народов; первый сочетал глобальные заботы с заботами о судьбе каждого отдельного Человека. Каждая человеческая судьба для Сахарова — родная ему судьба. То, что сейчас именуется "борьбой за разрядку международной напряжен-ности" — это идея Сахарова, из которой совершено горестное вычитание: борьба за отдельного человека.

Тут поднялся такой неистовый крик, что я уронила бумаги на пол. Нагнулась, чтобы подобрать, и уронила очки.

Собрала бумаги в охапку, но разбирать, где какая страница, уже не могла.

А между тем, заговорив о Сахарове и Солженицыне, я хотела опять вернуться к основной теме своего выступления: "слово есть поступок", как утверждал Джон Рескин, слово — это и есть дело (отчего у нас и карают за слово более жестоко, чем за "дело"), как утверждал Герцен; я хотела напомнить своим собеседникам: слово истины непобедимо, а если победимо, то лишь временно. Я хотела огласить пророчество Чаадаева:

"Главный рычаг образования души есть без сомнения слово… Иногда случается, что проявлен-ная мысль как будто не производит никакого действия на окружающее; а между тем — движение передалось, толчок произошел; в свое время мысль найдет другую, родственную, которую она потрясет, прикоснувшись к ней, и тогда вы увидите ее возрождение и поразительное действие в мире сознаний"*.

Я хотела напомнить утверждения Льва Толстого:

"Истина, выраженная словами, есть могущественнейшая сила в жизни людей. Мы не сознаем эту силу только потому, что последствия ее не тотчас обнаруживаются"**.

И — запись в толстовском Дневнике:

"Нынче думал… о том, какая ужасная вещь то что люди с низшей духовной силой могут влиять, даже руководить высшей. Но это только до тех пор, пока сила духовная, которой они руководят, находится в процессе возвышения и не достигла высшей ступени, на которой она могущественнее всего"***.

* П. Чаадаев. Пять неизданных "Философических писем". Письмо пятое. Литературное наследство. М.: Жургаз, 1935, т. 22–24, с. 49.

** Л.Н.Толстой. Полн. собр. соч. М.; Л., 1932, т. 44, с. 374.

*** Там же. М., 1937, т. 55, с. 27.

Наизусть я, естественно, этих цитат не помнила, листы, поднятые с пола, перепутались, рев стоял страшный, и силы мои, и время мое истекли, и вместо всех заготовленных выписок о неизбежной победе слова я проговорила напоследок:

— С легкостью могу предсказать вам, что в столице нашей общей родины, Москве, неизбеж-ны: площадь имени Александра Солженицына и проспект имени академика Сахарова.

Молчание.

Кто-то: И переулок имени Максимова.

Громкий хохот.

Я (потерявшись, замедленно): И тупик Юрия Яковлева.

Кто-то: Все это мы завтра утром услышим по Би-би-си…

Кто-то: Зачем завтра утром? Сегодня вечером.

Я: А почему вы так боитесь Би-би-си? Мы — страна победителей.

Молчание.

Я, вообразив, что разговор окончен, что более ни читать, ни писать мне не придется, сунула бумаги, дощечку, линзу, фломастеры в портфель и, наконец, села. Села за стол, ожидая последнего акта — голосования. Но я ошиблась.

Снова поднялся Стрехнин.

Стрехнин: Скажите, Лидия Корнеевна, известна ли вам эта бумажка?

Я: Какая? Не вижу отсюда, что у вас в руках.

Стрехнин: У меня в руках ваша доверенность, отобранная в таможне советскими таможенни-ками при обыске у одного интуриста. Доверенность на имя лишенного гражданства бывшего советского гражданина Жореса Медведева. Это ваша рука?

Я: Да, моя. В своей доверенности я поручаю Жоресу Александровичу Медведеву получать в заграничных издательствах причитающиеся мне гонорары. И хранить их на Западе.

Кто-то: А зачем вам деньги на Западе?

Я: Не понимаю вопроса. Собственными гонорарами я, как каждый литератор, имею право распоряжаться по собственному усмотрению. Но это не секрет. Деньги на Западе нужны мне для того, чтобы Жорес Александрович посылал мне оптические приборы и глазные капли, которые в Советском Союзе не производятся.

При ваших, т. Стрехнин, тесных связях с таможней и другими подобными же, близкими литературе организациями вы можете навести справку и удостовериться: ни одного доллара, франка или фунта стерлингов я из-за границы до сих пор не получила. Если сочту нужным — получу, но пока — нет. На мои западные деньги Жорес Александрович покупает в Париже и посылает мне сюда глазные капли. И вот это. (Я повертела в руках большую линзу.)

Кто-то (кажется, Рекемчук): А мы-то думали, вы там копите доллары на бла-го-тво-ри-тельность.

Я: Нет, я не так великодушна, как Александр Исаевич. Это он откладывает свои гонорары на общественные дела. А я всего лишь себе на лекарства.

Кто-то: Медведев за рубежом здорово, говорят, разжился. Уж глазные капельки мог бы вам и на свои деньги прислать.

Я: Неприличное занятие — считать деньги в чужом кармане. Мне неизвестно, беден или богат Жорес Медведев. Скажу только, что в тот период времени, когда он еще не располагал моими гонорарами, он посылал мне линзы и лекарства на свои… И я ему за это глубоко признательна.

Стрехнин: Скажите, Лидия Корнеевна, вот вы упомянули в своих высказываниях имя Максимова. А вы читали его книгу "Семь дней творения"?

Я: Нет, к сожалению, нет. К сожалению, в последние годы я вообще очень мало читаю — только то, что непосредственно относится к моей работе… Но впечатление силы и правды произвело на меня письмо Максимова в Союз Писателей. То, в котором он прощается с Союзом.

Кто-то: Это где он надеется на мальчиков с сократовскими лбами? Наморщив лбы, они пишут, пишут, пишут?

Я: Да. Я разделяю надежду Максимова на наших мальчиков. В сущности, только на них*.

* Письмо Владимира Максимова в Союз Писателей от 15 мая 73-го года, письмо, в котором он спрашивал: "Почему в стране победившего социализма пьянство становится общенародной трагедией? Почему за порогом полувекового существования страны ее начинает раздирать патоло-гический национализм? Почему равнодушие, коррупция и воровство грозят сделаться повседнев-ной нормой нашей жизни?" — это письмо кончалось так:

"Я прекрасно осознаю, что меня ждет после исключения из Союза. Но в конце пути меня согревает уверенность, — что на необъятных просторах страны, у новейших электросветильников, керосиновых ламп и коптилок сидят мальчики, идущие следом за нами. Сидят и, наморща сокра-товские лбы, пишут. Пишут! Может быть, им еще не дано будет изменить скорбный лик действительности (да литература и не задается подобной целью), но единственное, в чем я не сомневаюсь: они не позволят похоронить свое Государство втихомолку, сколько бы ни старались преуспеть в этом духовные гробовщики всех мастей и оттенков.

Со всей ответственностью — В. Максимов".