Процесс исключения - Лидия Чуковская

И если поглубже изучить причины, по которым подверглись у нас на родине преследованиям и лишились работы десятки, сотни, тысячи людей шахтеров, литераторов, физиков, педагогов, инженеров, геологов, рабочих, причиной причин всякий раз окажется слово.

Человек, будь он инженер, литератор или физик, любящий свое дело и своих братьев по любви, не соглашающийся предать людей или память, — у такого человека более всего шансов завтра попасть в «диссиденты». До «диссидентства» доводит любовь. Рискнув открыть рот в защиту тайги, или истребляемой в этой тайге редкой породы зверей, или в защиту отвергнутой книги, или удушаемой литературы — он завтра неминуемо окажется во вражде с начальством.

"Страшные последствия человеческой речи в России по необходимости придают ей особен-ную силу, — писал Герцен. — С любовью и благоговением прислушиваются к вольному слову, потому что у нас его произносят только те, у которых есть что сказать. Не вдруг решаешься передавать свои мысли печати (или Самиздату. — Л.Ч.), когда в конце каждой страницы мерещит-ся жандарм, тройка, кибитка и в перспективе Тобольск или Иркутск"*. (Или Потьма.)

* А. И. Герцен. Собр. соч. в 30 т. М., 1956, т. 7, с. 329–330.

Битва любви с равнодушием наступает неизбежно и ведется незримо, а чаще всего и неслыш-но. "Не вдруг решаешься передавать свои мысли печати" (или собранию. — Л. Ч.), открывать рот, если слово числится главным проступком, какой может совершить человек. В обязанности руково-дящего товарища любовь не входит, наоборот, входит равнодушие к той области культуры, кото-рой он ведает. Любит ли директор "Издательства Художественной Литературы" — литературу? Да он о ней и представления не имеет! От равнодушия до ненависти — один шаг. От Самиздата до Потьмы рукой подать. Возненавидеть тех, кто любит, кто говорит, повинуясь своей любви, а не чиновничьим циркулярам — ничего нет беззаконнее и закономернее.

Список деятелей, утраченных русской культурой, бесконечно растет. Те, кто вытеснили из страны Мстислава Ростроповича и Галину Вишневскую, — любят ли они музыку? Любят ли балет люди, вытеснившие из страны Рудольфа Нуриева, Михаила Барышникова и Наталию Макарову? Беспокоятся ли о расцвете физики те, кто сначала лишил работы, а потом заставил уехать В. Турчина? Привержены ли к лингвистике те, кто ответственен за отъезд И. Мильчука? Кого и когда судить будем за отъезд историка А. Некрича? О литературе уж и не говорю: ненавидят литературу те, кто изгнал Солженицына, вытеснил из страны Бродского, Некрасова, Коржавина, преследуют Корнилова и Войновича. И это еще "сказка с хорошим концом": отъезд или исключение из Союза Писателей. А биологи, физики, врачи, писатели — за решеткой? А — просто люди, не таланты выдающиеся, а просто честные труженики, дорожащие не личным своим успехом, а успехом дела, поперечившие начальству и за это страдающие? А — тысячи верующих?

Щедрой рукой разбрасывает созидателей нашей культуры по сибирским лагерям или раздари-вает Западу и Востоку безумное наше государство. Сталин некогда распродавал Эрмитаж. В этой растрате поражает кроме равнодушия к искусству, к истории человечества и России наивная уверенность, будто Эрмитаж со всеми своими Тицианами, Леонардо да Винчи и Рубенсами принадлежит ему, лично ему, т. Сталину, хочу распродам, хочу с кашей съем. Уморив в тундре миллионы ни в чем не повинных безымянных крестьян, Сталин подверг уничтожению и цвет интеллигенции: сотни талантливых людей — тех, кто уже успел проявить себя в науке или искусстве, — и тысячи неуспевших погибли в лагерях. Современные наши хозяева массовых облав на людей не ведут, но от Сталина, вместе со многими другими чертами, унаследовали наивную уверенность, будто люди искусства и науки принадлежат не народу, не земле, вспоившей их своими соками, а лично им, хозяевам страны.

У нас существуют законы, строго (хотя и тщетно) оберегающие государственную собствен-ность. Каким законом защитить от уничтожения и разбазаривания нечто гораздо более ценное: духовные ресурсы России?

12

9 января 74 года Секретариат постановил исключить меня из Союза Писателей "с широким, освещением, в печати".

Но "широкое освещение" нынче не в моде. Предпочтительнее расправляться втихую. Громкая расправа — как с Сахаровым, с Солженицыным — редкость. Она невыгодна: она пробуждает в людях не только организованный свыше «гнев», но и невидимое — неорганизованное — братство.

Какое последовало «освещение». А никакого.

18 января 74 года "Литературная Россия" поместила заметку под заглавием: "В Секретариате Правления Московской Писательской Организации". Перечислены оказались все вопросы, какие стояли на повестке 9 января, когда меня исключили. Один только вопрос в отчете пропущен: мое исключение.

Если бы я сама, собственной своею персоной, не присутствовала 9 января 74 года при своем исключении, я узнала бы об этом январском происшествии только в марте — через три месяца.

Читатель же не знает и по сию пору.

В марте 1974 года я получила по почте "Информационный бюллетень" Союза Писателей, ныне редактируемый т. Верченко. Присылкой этого бюллетеня, рассылаемого по особому списку, т. Верченко известил меня, что я исключена. На странице 24 сообщается, будто "в ходе обсужде-ния было установлено, что Л.К.Чуковская на протяжении ряда лет… занималась фабрикацией и пересылкой за рубеж клеветнических статей и других материалов…"

Вранье. Хорошо, что «Бюллетень» распространяется по списку, а читатель в списках не значится. А вдруг поверил бы кто-нибудь. Ни "на протяжении ряда лет", ни "в ходе обсуждения" никто и нигде не установил — да и не пытался устанавливать, — содержится ли в моих статьях и открытых письмах клевета, то есть заведомая ложь. Никто не установил — да и не пытался установить — ложности хотя бы единого из приводимых мною фактов. Верченко пишет, будто в ходе обсуждения (то есть 9 января 1974 года) выяснилось, что я переправляла свои «материалы» за границу. Опять вранье. Как уже видел читатель, о том, что прежние мои "открытые письма" переходили рубежи самостийно, через Самиздат, а в отличие от них статью "Гнев народа" я пере-дала американскому корреспонденту сама — я и заявила сама, и не в ходе заседания 9 января, а еще на предварительном допросе у Стрехнина и Медникова 28 декабря 73 года. Таким образом, 9 января 74 года ровно ничего нового о передаче этой статьи за границу не выяснили, а о других не выясняли. Новинка на заседании Секретариата блеснула одна: оглашением моего частного письма к Жоресу Медведеву выяснилось, что руководители Союза Писателей работают плечом к плечу с таможней и другими соприкосновенными литературе организациями. Но ведь и это не ново. Я лично не сомневалась в тесном сотрудничестве дружественных организаций и до 9 января 74 года.

Однако "широкое освещение в печати" действительно последовало. И очень быстро: 12 января, в газете с многомиллионным тиражом "Советская Россия".

"Осветили" — но что?

Секретариат при мне постановил широко осветить мое исключение, а т. И.Юрченко, автор статьи в "Советской России", широко осветил некоторые ценные бытовые подробности из жизни моей и моих друзей: кому сколько лет, у кого квартира в центре, кто в каком магазине покупает колбасу, но именно о моем исключении из Союза не обмолвился ни единым словом.

Верченко об исключении сообщил, но не в печати. Юрченко сообщил в печати, но не об исключении.

Мою статью "Гнев народа" Секретариат МО СП по существу обсуждать не пожелал. Статейку Юрченко, в которой он обливает грязью одного иностранного туриста, общавшегося в Москве не с теми гражданами, которых ему порекомендовал бы Юрченко, я тоже по существу обсуждать не желаю. Причины нежелания у нас разные: Секретариату ответить мне нечего, он не отвечает, он исключает. Мне — есть что ответить, но я вовремя вспомнила одно признание Герцена по поводу подобной статейки: "я не могу нагнуться до ответа". В самом деле, ведь я как-никак литератор, и до колбасной перебранки унижать литературу не подобает. Меня Юрченко преподносит читателю как некую даму, имеющую квартиру в центре Москвы (преступление) и дачу под Москвой (преступление), но в литературе малоизвестную. Что ж, это почти правда. Квартира — действи-тельно в центре; сознаюсь. Дача у меня не собственная — арендованная; занимаю я в ней одну комнату — остальные обратила в музей своего отца, — но, сознаюсь, одну комнату на даче действительно иногда занимаю. В литературе, по утверждению Юрченко, я малоизвестна? Быть может, и так. Но не для известности живет литератор — на даче ли, в центре ли, на окраине ли, — если он литератор в самом деле. И не ради дачи и не ради квартиры он трудится. Применяя к литератору подобные мерки и с недоумением вопрошая: "Что еще этой даме надо?" (вообразите себе, Юрченко, кроме квартиры и дачи, мне надо, чтобы книги мои доходили до читателя!), этим недоуменным вопросом фельетонист выдает себя с головой.