Опасна для себя и окружающих - Шайнмел Алисса

Поначалу во время наших прогулок до кабинета истории и обратно он не отвечал на мой флирт. Я, честно говоря, думала, что он меня недолюбливает: избалованная городская девица, не то что Агнес, славная девушка («такая милая») из провинции. Идеальная пара для парня, который вырос у подножия горы Рейнир и каждые выходные отправляется в поход с палаткой.

Но однажды во вторник после занятий на полпути между кабинетом и общежитием Джона взял меня за руку.

Он ничего не сказал, и я тоже промолчала. Боялась его спугнуть. Мы держались за руки всего несколько шагов — может, полквартала, — а потом он мягко отпустил мою ладонь.

То же самое произошло в четверг. И в следующий вторник.

Но когда снова наступил четверг, Джона крепко сжал мою руку и потянул за собой за спортивный центр кампуса.

Он прижал меня к стене; его лицо было чуть выше моего. Чтобы посмотреть ему в глаза, мне пришлось закинуть голову.

Сначала он поцеловал меня в шею возле ключицы. Потом провел руками по бедрам и вдоль спины; его прикосновения были легкими как перышко, почти неощутимыми. Я боялась шевельнуться или сказать хоть слово, поэтому замерла в ожидании поцелуя — не в шею, не за ухом, а в губы.

Наконец, когда я уже решила, что ничего не будет, его губы нашли мои.

Посреди бела дня. Под ярким солнцем. Правда, мы стояли за спортзалом, но особенно не прятались.

И все-таки не остановились.

Когда Джона в следующий раз пришел к нам в комнату в отсутствие Агнес, я знала: дело не в том, что он ненавидит своего соседа.

Ну или только в том, что он ненавидит своего соседа.

Однако Джона не бросил Агнес. Сказал, что не может так поступить. Сказал, что она не такая сильная, как я. Ей будет слишком больно. Я не спорила, потому что иначе он мог все прекратить, а я этого не хотела.

Я же говорю, он порядочный парень.

шестнадцать

Ладно, знаю: на самом деле он ни разу не говорил, что хочет с ней порвать. Но разве тут нужны слова? Поймите, если он и правда хотел быть с Агнес, то вряд ли изменял бы ей со мной. Очевидно, что он хотел с ней порвать, но не мог, ведь Агнес такая девушка (такая милая), которую ни один парень не захочет обидеть. Так что приходилось держать наши отношения в секрете.

Сейчас Джона, наверное, уже знает, что я здесь. Но он не может меня навестить, ведь это вызовет подозрения. И все-таки, если он в больнице вместе с родителями Агнес, то наверняка делает тонкие намеки, чтобы они поняли: я никогда не навредила бы Агнес. Должно быть, Джона аккуратно объясняет, какой я хороший человек и хорошая подруга, как я любила Агнес. В конце концов, я тоже ни слова ей не сказала о наших отношениях с Джоной.

В любом случае, Легконожка вряд ли позволила бы Джоне меня навестить. Я представляю себе киношную сцену: он врывается в кабинет Легконожки (уж не знаю, где находится этот кабинет) и требует встречи со мной. Потом стучит кулаком по столу, взбегает по лестнице на третий этаж и трясет дверь, пока магнитный замок не сдается под его напором. Затем Джона вламывается внутрь, заключает меня в объятия и целует.

Нет. Такая фантазия больше годится для Люси. Она из тех девиц, которые только и ждут, когда бойфренд их спасет. А мне роль девушки в беде не подходит. И вообще, Джона мне не бойфренд.

К тому же я не хочу, чтобы он меня здесь навещал. В комнате нет зеркала, и я не видела своего отражения с самого приезда. (Если не считать редкого и нечеткого силуэта в оконном стекле, когда снаружи темнее, чем внутри. А это бывает нечасто, потому что свет автоматически включается примерно с рассветом и гаснет на закате.)

Но я и без всяких отражений знаю, что выгляжу ужасно. Я толком не принимала душ с того самого дня, как я здесь. А раньше каждый день мыла голову дорогим шампунем, который пузырился, как пена для ванны, дальше ровно на одну минуту наносила бальзам и наконец укладывала волосы феном.

Надо заработать право на душ.

На всякий случай.

— Вот же мерзость вонючая, — жалуюсь я, когда доктор Легконожка в следующий раз приходит на сеанс.

— Что ты имеешь в виду? Тебя подавляет твое нынешнее положение?

— Нет. — Вообще-то, да, еще как подавляет, да и кого не подавляло бы; не нужно иметь степень в психологии, чтобы понимать, как тяжело сидеть взаперти. — Я про одежду. — Сунув нос к подмышке, я демонстративно давлюсь. Может, Легконожка привыкла к вони после стольких лет работы с немытыми пациентами, но я не собираюсь привыкать.

— Тебе ведь через день приносят свежую одежду?

— Как будто это поможет, — фыркаю я.

Вонь исходит от меня. Вчера, пока я была на обеде, нам поменяли постельное белье, но волосы у меня такие грязные, что подушка уже снова пропахла ими. Я пропускаю шевелюру сквозь пальцы, пытаясь распутать колтуны. Нам даже не разрешают носить резинки или заколки, чтобы убрать волосы назад и забыть о том, какие они грязные. Теперь-то я начинаю понимать, почему в фильмах заключенных бреют наголо или хотя бы коротко стригут.

— Вы вот говорите, что не хотите отвлекать меня от работы. — Я подчеркиваю интонацией слово «работа», чтобы показать Легконожке, насколько серьезно отношусь к нашим сеансам. — Но как тут сосредоточишься, когда от меня настолько мерзко воняет?

Доктор Легконожка кивает. Она открывает рот, и я заранее готовлюсь подавить раздражение от ее увещеваний, что мне не следует беспокоиться о внешности, что для нас важны не внешние проявления, а глубинная истина. Может, держать меня в черном теле — часть методики: сломать пациента, отнять человеческую сущность, чтобы потом выстроить ее заново в нужном виде.

Однако, к моему удивлению, Легконожка говорит:

— Да, я понимаю, насколько это отвлекает. — Она скрещивает ноги, а затем снова ставит их прямо. Ручаюсь, у них в мединституте преподают язык тела. Ручаюсь, ей в точности объяснили, какие позы помогут пациентам раскрыться: «Спина не слишком прямая (иначе ты выглядишь неприступной), но не сутулься (иначе создается впечатление, что тебе скучно). Не скрещивай руки на груди (это недружелюбно), но обойдись без лишнего энтузиазма (не то пациенты сядут тебе на шею)».

— Я договорюсь, чтобы тебя сводили в душ, — говорит Легконожка, пряча ноги под стул.

Люси отсутствует. Она сейчас на арт-терапии. (По понедельникам, средам и пятницам, говорит она. Представления не имею, как ей удается уследить за днями недели.) Будь Люси здесь, уверена, она сейчас смотрела бы на ноги Легконожки. Сегодня на ней новая пара балеток. Теперь они не розовые, а черные. Доктор вытягивает ноги вперед и поджимает пальцы.

Ее движениям далеко до грации Люси.

— Вы даете мне право на душ? — Я пытаюсь убрать вопросительный оттенок, но не в силах помешать голосу подскочить на октаву выше к концу фразы.

Доктор Легконожка улыбается, словно говоря: «Пока я обещаю тебе один поход в душ. Веди себя хорошо, и получишь еще один».

— Ты многого добилась, Ханна. Я рада, что ты сегодня была со мной откровенна. — О том, что я грязная? — Продолжай в том же духе, и мы обсудим новые привилегии.

Некоторые девочки всегда едят в столовой: и завтрак, и обед, и ужин. (Это я узнала от Рядом-со-мной во время обеда.) Как и Люси, они ходят на арт-терапию, где мастерят корзины и подставки для горшков, хотя в палату плоды своего труда забирать нельзя. Некоторые — например, Королева — обладают территориальным правом: им разрешено гулять под присмотром по территории клиники.

И сейчас доктор Легконожка размахивает этими привилегиями у меня перед носом.

Мой план работает: она заметила, какой хорошей подругой я стала для Люси. Она слышала, как я мила и обходительна с соседками по столовой.

Еще совсем немного, и она отправит меня домой.

Я дожидаюсь, пока доктор Легконожка встанет и повернется ко мне спиной, чтобы сложить стул, и только тогда закатываю глаза.

Разве ее в мединституте не учили не показывать пациентам спину?