Опасна для себя и окружающих - Шайнмел Алисса

Когда папе хватило наглости сыграть адвоката дьявола: «Но разве забастовка не подвергает риску пациентов, которые вообще никак не могут повлиять на зарплату медсестер?» — мама встала из-за стола и демонстративно вышла вон.

Папа побежал за ней и попросил прощения, и через пять минут мы с ним снова согласно кивали. По словам родителей, секрет здорового брака заключается в том, чтобы «оставаться на одной волне». (Эту фразу у меня в голове говорит папа.) Даже если «оставаться на одной волне» иногда означает просто кивать в знак согласия.

Тогда я не знала того, что знаю сейчас. Медсестры и санитары держат в руках ключи (или магнитные карты) от всех дверей. Они могут есть и пить, когда пожелают, а не в отведенное время, и они сами выбирают блюдо (пицца? суши?), могут пользоваться ножами (стейк! куриная грудка!). Им не приходится крошечной ложкой вылавливать из супа макароны и малюсенькие фрикадельки. Так что — нет, мне совсем не жаль их, даже если они слишком много работают и слишком мало получают.

Я не пила кофе с тех пор, как меня сюда привезли. Не то чтобы раньше я очень любила кофе. Не припомню, чтобы уповала на кофеин, который приведет меня в чувство после бессонной ночи, или мчалась после школы в кафе на углу за обезжиренным латте с двойной пеной, — ничего такого.

Но если бы мне захотелось, я могла выпить кофе. Я могла есть и пить, что захочу и когда захочу, — все это зависело только от меня самой. Я могла оставить молочные усы над верхней губой или обжечь язык, глотнув слишком горячего капучино.

Здесь нам дают суп комнатной температуры, чтобы мы не навредили ни себе, ни другим («опасна для себя и окружающих»).

Выбравшись отсюда, я буду все супы доводить до кипения и при любой возможности обжигать язык. Я буду пить кофе из тяжелой керамической кружки, а не из пластикового стаканчика, будто здесь у нас вечная вечеринка.

— Ханна? — с тревогой зовет Люси. Она решила, будто я замолчала от расстройства, что не удалось придумать хороший план побега.

Я трясу головой, и голос папы («оставаться на одной волне») исчезает вместе с призрачным ароматом кофе и тяжестью керамической кружки в руке. Вернемся ко второму этапу.

— После обеда некоторые девочки не поднимаются обратно в палаты. Те, у кого есть территориальное право, идут вниз, так? — Они напоминают детсадовцев, которые после еды строем шагают на игровую площадку.

— Так, — соглашается Люси. Это короткое слово звучит совсем по-другому, чем в прошлый раз. Теперь ей интересно. Она верит, что план может сработать.

— Они полагаются на то, что мы сами знаем, куда идти.

— Не настолько уж они на нас полагаются, чтобы позволить гулять где вздумается.

— Ладно, я не так выразилась, но ты ведь понимаешь, о чем я, так?

Люси кивает, и длинные волосы падают ей на плечо.

— Есть только одна проблема, — говорит она.

— Какая же?

— Даже если я выберусь на улицу, как мне попасть в Сан-Франциско?

Надеюсь, в темноте Люси видит блеснувшие зубы и понимает, что я улыбаюсь.

— Этап третий. Тут у меня тоже есть план.

двадцать

Проснувшись на следующее утро, я вслух говорю:

— Сегодня девятое сентября. — Нельзя снова потерять счет дням, по крайней мере до шестнадцатого числа. Если я хочу, чтобы мой план сработал.

Вчера перед сном я спросила Люси:

— Ты знаешь наизусть номер Хоакина?

— Ну еще бы, — горячо ответила она, будто ей даже в голову не приходило доверить такую важную информацию телефону.

Я закатила глаза. Все равно было слишком темно, чтобы Люси заметила.

— Продиктуй мне его.

Я заставила ее повторять номер раз за разом, пока я не смогла правильно назвать его Люси. Как малыш, который пытается запомнить собственное имя.

Эти цифры — второе, что я произношу вслух, проснувшись утром:

— Номер Хоакина — пятьсот десять, пять-пять-пять, ноль-один, двадцать пять.

Так я и провожу дни.

«Десятое сентября, номер Хоакина — пятьсот десять, пять-пять-пять, ноль-один, двадцать пять».

«Одиннадцатое сентября, номер Хоакина — пятьсот десять, пять-пять-пять, ноль-один, двадцать пять».

«Двенадцатое сентября, номер Хоакина — пятьсот десять, пять-пять-пять, ноль-один, двадцать пять».

«Тринадцатое сентября, номер Хоакина — пятьсот десять, пять-пять-пять, ноль-один, двадцать пять».

«Четырнадцатое сентября, номер Хоакина — пятьсот десять, пять-пять-пять, ноль-один, двадцать пять».

Нынешним утром я просыпаюсь и говорю себе:

— Сегодня пятнадцатое сентября, номер Хоакина — пятьсот десять, пять-пять-пять, ноль-один, двадцать пять.

Сегодня мы приводим в действие этап четвертый.

Мы не собирались затягивать. Вдруг о нашем плане узнают? Вдруг у Хоакина будет слишком много времени на раздумья и он струсит? («Такого не случится, — настаивала Люси. — Он ради меня на все готов». Пока она не видела, я снова закатила глаза.) А вдруг у нас будет слишком много времени на раздумья и мы сами струсим?

Вдруг что-нибудь сорвется?

Чем скорее, тем лучше, решили мы.

Так что все случится сегодня. Пятнадцатого сентября. За день до проб Люси. Их назначили задолго до того, как Люси сюда попала: 16:00 16 сентября.

— Времени навалом, — заявила я вчера, когда Люси уселась в идеальный шпагат в проходе между нашими кроватями. — Отсюда ехать всего пару часов, верно?

— Зависит от пробок.

— Пусть, но даже с пробками ты легко успеешь к назначенному часу.

— Мы не знаем, когда точно заканчивается обед.

— Уж точно после полудня, но до двух, так?

— Так.

Сейчас я напоминаю:

— Не забудь, мне некогда дожидаться ответа Хоакина. Ты уверена, что он выполнит все наши указания, хоть они и посланы с незнакомого номера?

— Он ради меня на все готов.

(Я гляжу в потолок, чтобы Люси не заметила, как я снова закатываю глаза. Когда она говорит о Хоакине, голос у нее становится до нелепости серьезным и медоточивым.)

Четвертый этап проходит за обедом в столовой. (Мы вели себя идеально, чтобы наверняка не лишиться привилегий.) Здесь придется действовать мне, потому что Люси сидит в другом конце зала, с остальными эрпэпэшницами.

Когда санитар жестом показывает, что я могу садиться, я не иду к своему обычному месту с тормозными девочками и Рядом-со-мной-Анни.

Сегодня я направляюсь к столу Королевы и ее подпевал.

Школьные заводилы меня никогда особо не интересовали. Все они одинаковые: наслаждаются своим клочком власти и похваляются им перед приспешницами. Королевы скучны, потому что они уже заняли подобающее им место: на самой верхушке пищевой цепочки школы (или психбольницы).

Я сажусь рядом с Королевой, чтобы подчеркнуть свое отличие от тех четырех девчонок, которые каждый день едят напротив нее. Хотя нет, не четырех. Сегодня их только трое.

— А что случилось с… — Тут я неопределенно машу рукой, поскольку не знаю их имен.

Девочки напротив молчат. Одна рыженькая, одна блондинка, а у последней волосы кудрявые и темные, даже темнее, чем у Люси. Отсутствующая тоже была блондинкой, но очень светлой, почти пепельной — даже светлее Агнес, — без пшеничного оттенка, как у той, что сидит сейчас по другую сторону стола. Каждая из подпевал очень хороша собой, совсем как девочки в свите школьных Королев внешнего мира.

Но глаза у них мутные, расплывшиеся, как нечеткая фотография. Несмотря на яркий свет флуоресцентных ламп, зрачки огромные из-за таблеток.

— Кару вчера отправили домой.

Голос у Королевы глубокий, на несколько октав ниже, чем у меня или Люси. Даже когда она сидит, заметно, что она выше меня. Похоже, раньше Королева серьезно занималась спортом. Но сейчас ее заперли здесь, где нет возможности тренироваться, — и мышцы размякли.

Ничего общего с фильмами про тюрьму, где заключенные неустанно тренируются во дворе, считая дни до освобождения, когда бывшие арестанты смогут отомстить тем, кто отправил их за решетку.