Свидетели - Ольга Гурьян

Со всех сторон доходят ко мне вести о ней. Как освободила она Орлеан и Жарго, Божанси и Труа. Как люди повсюду сбегаются толпами и поклоняются ей. И знатные дамы принимают ее в своих замках и дворцах и счастливы ей прислуживать. И она уже не в красном крестьянском платье, она в рыцарских белых латах. Тяжелые латы намяли ей плечи, шлем давит на ее милую голову. Ах, Жаннета, бедная моя девочка.

На улице женщины подходят ко мне и говорят:

— Благословенная ты, что ты мать Жанны.

А я плачу все ночи напролет, потому что я благословенная, потому что я не такая, как простые матери, идущие, опираясь на руку своих дочерей. Ох,  разрежьте мне грудь, вырвите мое сердце, чтобы я перестала плакать!

Сейчас Жаннета в Реймсе, коронует дофина.  Мой старик и два моих сына отправились в Реймс, а меня не взяли, говорят:

— Эта дорога трудна для женщины.

Мне не трудно. Я бы всю дорогу проползла на коленях — хоть издали, в толпе на площади перед собором, взглянуть бы на мою дочку. Но меня не взяли, И вот мой старик возвращается в Домреми и смеется во весь свой беззубый рот и говорит мне:

— Привет тебе, благородная дама.

Я говорю:

— Что ты спятил, какая я благородная?

Он смеется, шлепает меня по спине.

— Благородная дворянка,— говорит.— И я дво­рянин, и наши сыновья дворянчики, и герб у нас — меч и корона и две королевские лилии по бокам. Сошьешь себе новую юбку, надо будет на ней герб вышить.

— Не надо мне новой юбки,— говорю я.

— И прозвище нам теперь— господа де Лис, господа королевской лилии. По королевскому повеле­нию, за Жаннетины заслуги весь наш род награжден дворянством.

—Не сумею я быть дворянкой,— сердито говорю я.— Не приучена сидеть сложа ручки. Чему ты ра­дуешься, дурачина? Доволен, что променял дочку на герб с лилией?

— Это еще не все,— говорит он и хохочет, до того рад.— Король спросил Жаннету, чего ей хочется. А она ему отвечает: «Ладно, милый король, раз уж вы такой добрый, прикажите, чтобы с моей деревни, обнищавшей и разорённой войнами, не брали бы налогов». И король не сумел ей отказать и освободил Домреми от всех налогов на веки вечные.

Это хорошо. Это, конечно, хорошо. Теперь хоть поедят досыта.

Я сажусь на скамью, складываю руки и прошу:

— Расскажи мне, что ты видел? И мой старик рассказывает, что Реймс большой город и весь разукрашенный. Дома высокие, в два и в три этажа, и изо всех окон вывешены ковры и гир­лянды, будто по цветнику гуляешь. А поселили его там в гостинице на Соборной площади; называется гостиница «Полосатый осел». И такая она боль­шая — всё ходы и переходы. Выйдешь из комнаты — заблудишься, обратно дорогу, не спросившись, не найдешь. И кормили его досыта и сверх того. И все за счет города, ни медной монетки своей не потра­чено.

А Реймский собор так высок, упирается двумя башнями в самое небо, и по всем карнизам, и по всем колоннам, и по всем дверным проемам тысячи и ты­сячи каменных статуй: и короли, и королевы, и все святые, сколько их только ни есть. А внутри собора, как ни закидывай голову, не видать потолка. Плава­ет там кадильный дым, будто облака по небу.

Ни к чему мне ни город, ни кадильный дым. Я хочу про другое слушать. И старик говорит:

— А король весь в пурпуре и в горностае, и в руке у него скипетр и держава, и архиепископ надел ему корону на голову. А Жаннета стоит рядом с королем и держит в руке свое знамя. А всякие там гер­цоги, и князья, и епископы — все ниже её сидят на табуретках. А когда вышли из собора, там, на площади, их приветствует весь народ и им подают пятьсот коней. Король садится на коня, и Жаннета едет с ним рядом. А все герцоги и князья — все едут сзади.

Больше он ничего не умеет рассказать. Не сказал ни словечка, какое у нее лицо было. Не похудела ли, не побледнела ли. Какова стала из себя...

Я встаю и говорю:

Ты, верно, устал с дороги?

Я приношу таз с теплой водой, смываю ему с ног дорожную пыль, подаю ужин. Он ест и ложится спать.

Я стою посреди комнаты.

О Жаннетта, девочка моя! Идущая впереди герцо­гов, рядом с королем. Почему не идешь ты со мной рядом?

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Август 1429 года

-30 мая 1431 года

Глава первая

ГОВОРИТ

ЛА-ТРЕМУЙ

Я — Ла-Тремуй, королевский канцлер, первый советник и любимый друг короля.

Как нежная мать заботливо руководит нетверды­ми шагами младенца, так я веду короля, поддержи­вая и утешая его.

Я повторяю ему:

— Терпение, терпение! Еще недолго ждать, и вы будете в Париже. Не война, но мир. Не силой ору­жия, а мудрыми переговорами достигнем мы цели.

Он слушал меня, открыв свой безвольный рот, впивая мои слова, как сладостный напиток.

Но теперь все изменилось...

Недавно придворные шуты показали нам забав­ную игру. В зал вкатили большой, выше человече­ского роста, мяч, и один из шутов, ухватившись за него руками и ногами, старался взобраться вверх. Мяч катился и в своем движении возносил шута на самую верхушку. Извиваясь всем телом, шут цеплялся за мяч, пытаясь удержаться в вышине. Но по­ворот мяча — и шут скользит вниз, больно и нелепо падает. Мяч катится дальше, и уж другой на его вершине, а этот лежит распластанный, как лягуш­ка, через которую переехало колесо телеги.

Мы все очень смеялись, но я подумал: не подобен ли я такому шуту?..

Меня выводит из себя эта выскочка, нежданно явившаяся из своей глухой деревни, где она пасла овец, а теперь хочет пасти всю страну. Своевольно врывается она в государственный совет и, не слушая мудрейших и опытнейших сановников, настойчиво требует, чтобы поступали по ее желанию, и добивается своего, нарушая тем тонко задуманные и искусно подготовленные договоры и переговоры.

Она больше властелин, чем сам король, и народ боготворит ее. Она делает меня посмешищем, и когда я говорю: «Нельзя освободить Орлеан», освобождает его.

Я говорю:

— Путь на Реймс невозможен. По дороге неприступные крепости англичан.

Она берет эти крепости и коронует короля. Сегодня я спросил ее:

— Жанна, ты не боишься, что счастье тебе изменит?

Она ответила:

— Я ничего не боюсь, кроме предательства.

Глава вторая

ГОВОРИТ

ГИ КРОКАСЕК

Я — Ги Крокасек, Грызи всухомятку, парижский гражданин, холодный сапожник с угла, что напротив ворот святого Ронория.

Я новых сапог не тачаю, латаю старые; набойки набить, заплатки наложить. Вот кожи лоскут, уж такой-то крепкий, годится на подметки, а не то суп сварить.

Это я шучу, еще мы подметки не жуем, а может статься, придет это время.

Что ни день, я ковыряю шилом новую дыру в поясе. Приходится пояс потуже затягивать.

Голодно у нас в Париже. Конечно, господам хва­тает, каждый вечер в Лувре горят факелы, англича­не пируют. Но нам, кто попроще,— нам голодно.

Бывало, как откроют с утра ворота, теснятся те­лежки огородников, везут овощи на рынок. А теперь вокруг Парижа, сколько ни иди, земля серая, сухая, заросла сорняками, конями истоптана. И кому же охота сажать огород — неизвестно, будет ли урожай и кто его соберет.

Бывало, на улице глаз радуется! Тут жирная свинка валяется в грязи мостовой, чешет бока о ступеньки домов. Там гусак ведет гулять госпожу гусыню с гусенятами. Вдруг завидит мальчишку, расто­пырит крылья, длинную шею вытянул, шипит, норовит ущипнуть мальчишку за босую ногу. Эх, где-то те свинки и гусаки?

Замечтался я, а ко мне идет заказчик.

Он садится на пороге моей хибары, снимает баш­мак с правой ноги и подает мне. Подошва отстала от верха, раззявилась, будто голодный рот.

Заказчик сидит, перекинул разутую ногу через обутую, шевелит босыми пальцами, молчит.

И я молчу, зажал башмак меж колен, набрал пол­ный рот гвоздей. По гвоздику выплевываю на ладонь, наставлю гвоздик, молоточком пристукиваю: тук-тук...

Жарко.

 Лето идет к концу, август месяц на исходе, а сол­нышко припекает.

Заказчик зевает и говорит:

— Ты про Деву слыхал? Говорят, она теперь пойдет на Париж.

Я молчу. Откроешь рот, еще гвоздем подавишься. Он говорит:

— Как она освободила Орлеан, повела дофина в Реймс, ей все города открывали ворота, выносили ключи на блюде. Говорят, и мы то же сделаем.

Подходит второй заказчик, несет рваный башмак под мышкой. Он прислоняется к дверному проему, ждёт, когда я свою работу кончу, говорит:

—Ходят слухи, Дева идет на Париж. Придет, сожжёт город, нас всех перебьет, а что останется, ее солдаты разграбят. Тот, на одну ногу босой, говорит:

— Это все пустые враки. Никого она не жгла и не убивала. Города ей подобру сдавались, и теперь в них всякой еды вдоволь.