Горение. Книга 3 - Юлиан Семенов

8

«Отношение коменданта Кронштадтской крепости на имя петербургского градоначальника за №149 Секретно При получении телеграмм, предупреждающих о казни, вопрос о числе приговоренных остается всегда открытым. От числа же их зависит и количество лиц, высылаемых для различных по сему случаю работ. В ночь на шестое марта последних было выслано восемь, а плату получили пока лишь четыре. В связи с этим прошу Ваше превосходительство: 1) отдать распоряжение об оплате и остальным четырем рабочим причитающихся им за проведенную работу денег, 2) указать, чтобы впредь в посылаемых телеграммах цифрой или каким-либо условным знаком (буквой А-1, Б-2, В-3 и т. д.) было обозначено число приговоренных, дабы по получении таковых можно было сразу ориентироваться о числе необходимых рук для рытья могил (ы), величине таковой и количестве мешков извести. Это бы много упростило дело и не порождало недоразумений. Комендант крепости генерал-лейтенант Гусаков».

9

«Отношение петербургского градоначальника В. нужное Совершенно секретное Уведомляю Ваше превосходительство, что в моем распоряжении имеются два лица, приводящие приговоры в исполнение. Из них один мог бы быть командирован за ваш счет, при условии немедленного возвращения обратно. Условия его найма такие же, как при отправлении его в Ревель, то есть 25 рублей за каждого казненного, проезд туда и обратно и 3 рубля в сутки на содержание. О времени отправления палача сообщите с указанием, каким поездом он должен выехать из С. -Петербурга. Желательно было бы впредь делать сношение по настоящему делу условной телеграммой. Генерал Вендорф».

10

«Отношение с. -петербургскому градоначальнику В. нужное Сов. секретное Согласен, что впредь по вопросу о присылке палачей следует обмениваться условными телеграммами, однако палач, отправленный Вашим превосходительством для производства семи смертных казней, к месту требования в нужное время не явился. Его нашли лишь наутро в кабаке при станции, где он провел всю ночь в пьянстве. Таким образом, казнь в положенное время не состоялась, и мне пришлось выделить дополнительные караулы, дабы не позволить осужденным устроить митинг с революционными призывами и исполнением песен возмутительного содержания типа „Марсельезы“, что оказывает разлагающее влияние на солдат, стоящих в оцеплении места казни. Просил бы впредь высылать палачей для исправления ими возложенных на них обязанностей без выдачи им каких бы то ни было денег. Полковник Ганаев».

… Изучив копии этих документов (получены через товарищей «Штыка», бывшего прапорщика Антонова-Овсеенко, верного друга по девятьсот пятому году), Дзержинский решил было опубликовать их в «Червоном Штандарте» немедля — это же обличение самодержавных тиранов, истинный обвинительный приговор кровавому абсолютизму; по рассуждении здравом, однако, понял: можно подвести того безымянного героя, который имел доступ к этим страшным документам; опубликование рано или поздно поведет к еще одной казни.

… Дзержинский снесся с Берлином, повстречался с журналистом Фрицем Зайделем, тот сделал десять фотографических копий; спрятали надежно; пусть материал ждет своего часа; такого рода информация кровава, она давит, делает человека больным; воистину, во многия знания многие печали, — тем не менее выдержка и еще раз выдержка, все свое приходит в срок.

— Нет ничего страшнее динамита архивов, — заметил Дзержинский бледному, как-то даже обмякшему Фрицу. — Умение ждать рвет сердце, но без этого пепеляще-кровавого умения мы не победим. Обвинение царизму надо готовить загодя: это тоже программа борьбы. Концепция государственного заговора

Из Лодзи Дзержинский отправился в Берлин; Роза Люксембург проводила совещание членов ЦК, — ситуация того требовала: разгром революции предполагал новые формы борьбы.

Поздно ночью, когда на квартире остались только Тышка, Ледер и Дзержинский, она заметила:

— Не знаю, права ли я, не вынося на суд товарищей мнения и чувствования… У меня такое ощущение, что в Петербурге началась мышиная драка за власть.

— Полагаешь, мы должны учитывать и это в нашей борьбе? — осведомился Дзержинский.

— С одной стороны, грех не учитывать разногласия между врагами — искусству политической борьбы надо учиться, мы в этом слабы, но — с другой — вправе ли мы позволять себе опускаться до такого низменного уровня, не поддающегося логическому просчету нормальных людей, каким характеризуется ворочающийся заговор в Петербурге? Не измельчим ли мы себя? — задумчиво сказала Люксембург.

— Какой заговор?! — Ледер пожал плечами. — Менжинский рассказывал кое-какие эпизоды о том, как там сражаются партии царедворцев, чтобы приблизиться поближе к трону… Обычная возня, свойственная абсолютизму… Заговор предполагает наличие персоналий. Нужен Кромвель. Или Наполеон. В России таких нет.

— Зато Азефы есть, — жестко сказал Дзержинский. — Точнее говоря, Азеф.

— Не уподобляйся Бурцеву, — заметил Ледер. — Он чуть ли не публично обвинял Евно в провокации.

— Вполне возможно, что он поступает правильно, — ответил Дзержинский и рассказал собравшимся о том, как видел члена ЦК эсеров садившимся в экипаж Герасимова.

— Не верю, — отрезал Тышка. — Ты мог обознаться, Юзеф. Не верю, и все тут. Да, барин от революции, да, внешность отталкивает, сноб и нувориш, но ведь он рисковал готовой, когда организовывал покушение на Плеве и великого князя Сергея! Он организовал, именно он, Азеф!

— Тем не менее я бы просил передать мое сообщение Бурцеву, — упрямо возразил Дзержинский. — Я ему доверяю. И еще я прошу, — он обернулся к Люксембург, — поручить нашим товарищам в Париже разыскать на улице Мальзерб, шесть, Андрея Егоровича Турчанинова… Это бывший охранник, который очень и очень помог нам в деле с полковником Поповым, вы помните… Весьма информирован; полагаю целесообразным включить его в это дело… Как и все мы, я отношу себя к идейным противникам товарищей эсеров, однако невозможно мириться с тем, когда честнейшие подвижники революции, вроде Сазонова или Яцека Каляева, гибнут по вине провокатора…

— Хорошо, — согласилась Люксембург. — Думаю, против Турчанинова возражений не будет.

Возражений не было, согласились единогласно; только Здислав Ледер убежденно повторил:

— Но вот что касается заговоров в Петербурге, ты не права, Роза. Не следует выдавать желаемое за действительное. Не такие же они идиоты, эти сановники, чтобы рубить сук, на котором сидят! В единстве их сила, они друг за дружку кого угодно уничтожат; милые бранятся — только тешатся…

Тем не менее Люксембург была права.

Именно после разгрома первой революции в Петербурге начал зреть заговор. Точнее говоря, заговоры, в подоплеке которых стояли сугубо личные интересы сановников, обойденных кусками пирога при дележе портфелей и сфер влияния.

… В мозгу Герасимова концепция государственного заговора родилась не сразу; работая бок о бок со Столыпиным, он постоянно думал, как сделать карьеру; понял, что премьер прямо-таки алчет террора — в первую очередь для того, чтобы оправдать в глазах общественного мнения свой безжалостный курс; виселиц понаставили не только на Лисьем Носу, но и по всей империи: «успокоение должно быть кровавоустрашающим».

Герасимов никогда не мог забыть, как премьер вспоминал о беседе с лидером кадетов Милюковым; встретились в первые недели столыпинского правления, когда Трепов всячески поддерживал идею коалиционного министерства.

Нервно посмеиваясь, Столыпин рассказывал Герасимову (встречались, как правило, после двенадцати, когда в охранку стекалась вся информация за день) о том, что Милюков — ах, либерал, чудо что за конституционалист! — сразу же отчеканил: «Получив право руководить империей, отчитываясь за свои действия перед Думой, мы недвусмысленно скажем революционным партиям о пределе свободы. В случае нужды — если они будут гнуть свое — поставим на всех площадях гильотины — и не картонные, а вполне пригодные для трагического, но, увы, необходимого действа».

Разошлись в одном лишь: Милюков требовал: «Министры должны назначаться и утверждаться Думой».

Столыпин стоял на том, что должности министров внутренних и иностранных дел, военного и морского есть прерогатива верховной власти и на откуп Думе никогда отданы не будут.

Из-за этого Трепов, незримо поддерживавший Милюкова, проиграл все, что мог. Государь, удовлетворенный тем, что кончились беспорядки и героем этой победы стал Столыпин, не взял дворцового коменданта Трепова на фрегат во время традиционного путешествия по шхерам; сановные «византийцы» сразу же оценили этот жест государя; со всех сторон понеслось: «Ату Трепова, ату его, шельмеца!» Трепов этого не перенес, умер от разрыва сердца.

Вместо бывшего своего любимца, столь ко времени преставившегося, государь решил пригласить в плавание московского генерал-губернатора, адмирала Федора Васильевича Дубасова, — с ним его связывали давние узы дружества. Женатый на дочери адмирала Сипягина, блестящий гардемарин Дубасов совершил кругосветное путешествие на яхте «Держава» еще в восемьсот шестьдесят четвертом году; во время русско-турецкой войны взорвал турецкий броненосец «Сейфи» — а сам-то был на маленьком катерочке «Цесаревич»; в восемьсот девяносто первом году командовал фрегатом «Владимир Мономах», на котором наследник, его высочество Николай Романов совершал плавание на Дальний Восток; в девятьсот пятом году получил звание генерал-адъютанта; по высочайшему повелению усмирил крестьян в Черниговской, Полтавской и Курской губерниях; постановлением совета государственной обороны был назначен в ноябре пятого года генерал-губернатором Москвы; расстрелял Пресню, за что жалован званием члена Государственного совета; эсер Борис Вноровский (дважды встречался с Дзержинским на квартире Каляева; фанат террора; все доводы Юзефа о том, что исход схватки решит не бомба, а противостояние идей, отвергал без спора) бросил бомбу в карету Дубасова, когда тот возвращался из Кремля к себе домой на Тверскую; адмирал отделался царапинами.