Урочище Пустыня - Юрий Сысков

— Не могу, — сказал Садовский. — У меня — свидание…

Взгляд брюнетки говорил: «Ну и скатертью дорога». От ее приветливости не осталось и следа.

С тех пор как он развелся со своей красавицей-женой его стали привлекать серые мышки. Не то чтобы они нравились ему, нет. Привлекали. Его опыт говорил о том, что это самые лучшие, самые благодарные женщины…

«Не такая уж она и серая, эта мышка», — подумал Садовский, когда Светлана вошла в ресторан. Одета она была так же, как и утром — просто и непритязательно. Но лицо ее заметно преобразилось. Во-первых, не было очков. Сменила на контактные линзы? Во-вторых, появились следы макияжа. Все в меру. Без налета вульгарности. Был и высокий каблук, визуально удлиняющий ее и без того захватывающие своей протяженностью ноги. Да, бесконечно можно смотреть на три вещи: как горит огонь, как течет вода и как идет женщина на шпильках. Отторжение вызывали лишь белые полупрозрачные чулки. Он не любил такие. «Ты не смотри на ее ноги. Смотри на личность. И на свою наличность…» — предостерег его внутренний голос.

— Умна, собою хороша, светла она. Не потому ли, что зовут ее Светлана? — продекламировал он, вставая ей навстречу.

— Я вижу вы хорошо подготовились…

Она мельком взглянула в предложенное меню и попросила подошедшего официанта принести стакан апельсинового сока.

— Больше ничего не желаете? — спросил он, как-то сразу заскучав.

— Больше ничего. Я не голодна… — это уже Садовскому.

Светлана осмотрелась по сторонам. Он понял: городок маленький, слухи распространяются молниеносно.

— У меня всего полчаса, — предупредила она.

— Выпьете чего-нибудь?

— Я не пью.

— Как трудно с девушкой, которая не пьет и спать ложится ровно в девять! Хотя… вряд ли это можно назвать недостатком.

Помолчали.

— Расскажите о себе, — попросила она, наблюдая, как он ковыряется вилкой в салате.

— Я думаю, начать надо с самого главного — семейного положения.

— Не обязательно. Все равно всю правду я от вас не услышу.

— Всю правду о себе не знает никто.

— Говорить вы умеете…

Садовский не стал допытываться, его она имела в виду или какой-то собирательный образ, с которым он у нее ассоциировался. Но это было уже не важно. Очевидно, он уже классифицирован, разобран на элементы и определен в специально отведенную ему ячейку. С соответствующим ярлычком. Что бы ни говорил. И что бы ни делал.

— Хорошо. Не хотите о себе — расскажите обо мне.

— О вас?

— Можно в третьем лице. Да, так даже лучше…

Он задумался, но ненадолго.

— Закончила институт культуры, библиотечный факультет, незамужем. Воспитывает ребенка лет семи-восьми. Подрабатывает экскурсоводом. Что еще? Мечтает уехать из этой «дыры» куда-нибудь подальше.

— Вы специально наводили обо мне справки?

— Нет.

— У меня пед. А так все совпало. Кроме факультета. Я училась на инязе…

Она допила сок, положила под стакан купюру. Жестом остановила его: провожать меня не надо…

Попрощалась и направилась к выходу.

«Да, такую вряд ли стоит приглашать в номер, чтобы послушать православное радио и отведать сбитня», — подумал он, глядя ей вслед.

Ушла.

Ну и ладно. Зачем ее и себя обманывать? Ничего у них не получится, а двоих детей она не потянет…

К одиноким и несчастным?

Он стал замечать, что его боевые подруги теперь больше напоминают мастера Йодо из «Звездных войн», чем ангелов, эльфов и девушек с обложек гламурных журналов, а трезвый взгляд на окружающую действительность все болезненней обостряет восприятие несовершенств этого мира. И чтобы не нарушить баланс прекрасного и уродливого, установившийся в подлунном мире, и не впасть в черную меланхолию заказал графин водки.

Ушла.

Хотелось бы отнестись к этому просто. Но просто не получалось.

«Светлана, милая душою… Но выпить тоже не дурак я…»

Он долго сидел, уставившись в наполненную до краев рюмку и слушая душераздирающий шансон в исполнении пары-тройки неряшливых музыкантов. Потом они ушли на перекур. Их сменил седеющий мальчик с синтезатором; сиротским голосом он спел про белые розы и злые морозы, напоминая большинству сидящих в этом зале о том, что молодость прошла…

«А ты, что делаешь здесь ты?» — спрашивал себя Садовский. Чужак, приехавший неизвестно откуда на старом джипе, последнем свидетеле многих славных его баталий, блистательных побед и окончательного жизненного краха, представлявшем все его движимое — пока еще, слава богу, движимое имущество…

На этот вопрос не было однозначного ответа. Но найти его все же следовало. Сейчас и ни минутой позже. Поэтому он смотрел прямо перед собой остановившимся взглядом и думал. О чем? В общем, ни о чем и обо всем сразу. О том, правильно ли он прожил свою жизнь и стоила ли она того, чтобы дед за нее воевал.

О том, что было.

И о том, что будет.

Была позвавшая его в дорогу давно отгремевшая война — немыслимая по своей громадности, жестокости и безумию, глубоко перепахавшая всю необъятную нашу землю и человеческие души, смешавшая одно с другим в гумус и напоминавшая о себе теперь лишь мифами, обелисками с красно-бурыми, как запекшаяся кровь, звездами и клочьями тумана над безымянными могилами. И были принесенные ей в жертву. Дравшиеся не на жизнь, а на смерть. Пытавшиеся выжить. Но не выжившие.

За что сражались они?

За Родину?

Да, за Родину.

Но не только.

Они сражались за то, чтобы мы были счастливы. Они передали нам свое право на счастье, право, которое отняла у них война. Поэтому мы обязаны быть счастливыми. Ты обязан. За себя и за них. Но вся беда в том, что мы не умеем быть счастливыми. Ни за себя. Ни тем более не за них. В каком-то смысле они были счастливее нас…

Что еще сказать о героях былых времен? Они знали, зачем живут и за что умирают. И в том, что мы живем — их заслуга. В том, что живем хреново — исключительно наша…

«Ну, за себя и за того парня!» — мысленно произнес Садовский и выпил первую рюмку. А следом за ней и вторую.

Но дело даже не в этом. Многое из того, что мы делаем сегодня кощунственно по отношению к павшим и тем, кто прошел войну. Конечно, война — крайняя антитеза миру, а мир — войне. И в этом извечная их несоединимость, в этом корни нашего цинизма, который всего лишь одно из проявлений воли к жизни, заставляющей слабую, колеблемую на ветру травинку пробиваться даже сквозь могильные плиты. Миру — мир. Жить надлежит по законам мирного времени. И потому мы так привычно лицемерны и прилежно добротопамятны, так дорожим своим душевным