Урочище Пустыня - Юрий Сысков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь — что будет. Мир, в котором мы живем обречен. Мы сами, своими руками в ежедневном, ежечасном режиме приближаем его погибель. Когда, как и почему это произойдет? О сроках, оказиях и причинах говорить бессмысленно — это одному только богу известно. Но произойдет обязательно. А что касается его самого — старой развалины подполковника Садовского, то тут и к гадалке ходить не надо. Он напьется, закадрит какую-нибудь бабу, затащит ее в постель, чтобы утром ужаснуться, какой черт его дернул с ней связаться, и снова напьется. А потом проспится и отправится на поиски деда…
Уже битый час он сидел один за столиком на две персоны с видом человека, перед которым стоят две неразрешимые задачи — как остановить время и как повернуть его вспять. И вообще — надо ли это делать, если ни на своих, ни на чужих ошибках никто, увы, не учится. Ведь каждый имеет право на свою порцию дерьма и большую ложку.
Под потолком в углу бара работал телевизор. Без звука. На экране бесновалась известная ведущая, бывшая кандидатка в президенты. Потом ее сменил другой эпатажный персонаж, наивно полагающий, что он — фея. Вот она, магия телевидения. Но от того, что ты влез в ящик, стал известен и заработал кучу денег ты не перестал быть пеной. Нет, не перестал.
О чем это он? Да, время… Оно всегда разное. То это быстрокрылая ласточка, то медленно ползущая черепаха, то засушенная бабочка. Если время разучилось летать — значит, с жизнью что-то не так, значит надо что-то менять. Иногда приходится ускоряться, иногда ужиматься, иногда перестраиваться, чтобы всегда быть на стремнине, прокладывая русло. А иначе вместо того, чтобы влиться в полноводную реку затечешь в низину и станешь болотом. Но он уже не хотел ни ускоряться, ни ужиматься, ни перестраиваться. В низину так в низину…
Перед ним стоял наполовину пустой графин. Сердце отяжелело, словно пил он не водку, а свинцовые воды Стикса, реки мертвых. Но вряд ли это была жалость к себе или сожаление о чем-то несбывшемся. Его преследовало какое-то другое, более безысходное чувство. Что-то похожее на усталость — от себя самого, от всего, что его окружает. От обреченности быть тем, кем ты стал, невозможности стать кем-то другим или хотя вернуться в исходную точку — туда, где есть хотя бы призрачная возможность выбора. Обычная история: сначала человек мучительно долго пытается открыть свое предназначение, стать самим собой в своем лучшем исполнении, а потом стремительно превращается в самопародию. Ему уже давно казалось, что он не живет, а лишь подает признаки жизни — настолько постылым и бесцветным стало его нынешнее существование и разительны произошедшие с ним перемены. И настолько размыты стимулы и цели. Может быть дед поможет ему что-то изменить? Что-то понять — о себе, о жизни, о том, как в ней все устроено…
Тут он с удивлением обнаружил, что посетителей в ресторане заметно прибавилось. Ах да, суббота… Появился даже рэперского вида негр. Вот он встал из-за стола, сверкнул белозубой улыбкой, скомкал какую-то бумажку и на ходу бросил ее мимо мусорной корзины. По-русски выматерился, но поднимать бумажку не стал. «Молодец, — подумал Садовский. — Уважает традиции страны, в которую прибыл!»
Вдруг все смолкло — разговоры, музыка, звон посуды, стук вилок о тарелки и все головы как по команде повернулись в сторону вошедшей в зал блондинки.
Она была похожа на всех белокурых бестий сразу, как праматерь альбиносов, от которой они, вероятно, и произошли — эффектная, с эталонной фигурой и сахаринкой в лице, что выдавало ее природную светловолосость, поскольку крашеные блондинки, как правило, выглядят хищнее. И как ни странно, без ярко-красной губной помады — их непременного атрибута. Такие особы одним своим появлением пробуждают в мужчинах кучу комплексов и тщетно подавляемое желание, что делает их частично или полностью невменяемыми.
Вот и третья недостающая пара, для комплекта, подумал он. И это только в одном отдельно взятом древнерусском городе!
Конечно, она кичится тем, какие у нее ноги. И хорошо понимает, как высоко это ценится в товарно-денежных отношениях между мужчиной и женщиной. Больше ничего ей в этой жизни понимать и не нужно, этого достаточно — вполне.
Ее сопровождал кряжистый мужчина лет шестидесяти с серебристым ежиком волос и мрачным, неулыбчивым, как парадный вход в крематорий лицом. По-видимому, он обладал недюжинной силой, однако при всей своей массивности сохранил поразительную точность и мягкость движений. От блондинки он держался на некотором расстоянии. «Скорей телохранитель, чем любовник», — подумал Садовский. Опасных людей он чуял за версту. Этот был опасен. В нем, как в хорошем боксере-профессионале чувствовался инстинкт убийцы.
Счастливая обладательница пластиковой фигуры и ослепительной улыбки куклы Барби — «Life in plastic, it's fantastic», как поется в одной глупой скандинавской песенке — устроилась на самом видном месте, что выдавало в ней привычку к подиуму, и теперь ее мог разглядеть любой посетитель ресторана, обслуживающий персонал и половина работников кухни. От таких сходят с ума кавказцы. А к ним у Садовского было особое отношение. Не то чтобы он не любил их. Он вполне допускал мысль, что они заслуживают уважения. Просто пропустил момент, когда война с ними уже закончилась. О ней ему напоминали старые раны, тупо нывшие при перемене погоды.
«Люди, будьте бдительны», — сказал он себе, имея в виду и ее, и его. И прикончил графин. Делать ему здесь было больше нечего. Теперь у него была одна забота: если перепил — главное правильно рассчитать крен и тангаж, чтобы не свалиться в штопор.
Дежурной по гостинице по-прежнему была Мальвина.
— Что-то загуляли наши командировочные, — улыбнулась она одной из самых обольстительных своих улыбок и выдала ему «грушу».
Когда-то она блистала перед его ровесниками и дядьками постарше, потом ее время ушло, а привычка блистать перед дядьками осталась и перекинулась на мужчин, годящихся ей в сыновья, хотя блеска заметно поубавилось. И теперь ее ужимки напоминали кокетство черепахи Тортиллы…
— Да уж… — любезно промычал Садовский и скривился в ответной улыбке. Отчего-то он испытывал жалость ко всем этим стареющим Мальвинам. Наверное, нет ничего жестче, отчаянней и беспощадней, чем борьба женщины
