Рассказы народного следователя - Георгий Лосьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Заседание коллегии губчека близилось к концу. В насквозь прокуренной комнате волнами ходила сизая табачная хмарь. Машинистки, отстукивавшие на разбитых ундервудах постановления коллегии, казались воздушными.
Старшая взмолилась:
– Невмоготу, Густав Петрович… Перерыв бы…
Махль выколотил трубку, поднялся с места.
– Вопросы по докладу товарища Константинова о деле Галагана есть у членов коллегии?
Вопросов не было. Председатель объявил перерыв, распахнул двери и, вздернув шторы, открыл окно.
– Дышите, девушки, а мы сделаем перекур…
– Как – перекур? – ужаснулась Орловская. – Вы же все время курите?
Председатель ревтрибунала ответил невозмутимо:
– То курили – думали, а сейчас – без думки. Просто покурим.
Все отправились в соседний кабинет покурить без думки…
Машинистки облокотились на подоконник рядышком с пулеметом, глазевшим в оконную амбразуру.
– Как у тебя с Гошкой дела, Ксенька? – строго спросила старшая. – Кончилась блажь?
– Он больной… у него рана открылась и вчера припадок был…
– Где он? НачСОЧ посылал на квартиру – нету…
– У меня…
– Ну и дура!.. До чего же ты дура, Ксенька! А еще чекистка…
– Слушай… не надо!
– Нет – надо! Надо с этой любовной заразой бороться пуще Чекатифа{2}. Не время… Как бы хотелось, чтоб поняла ты! – старшая шлепнула ладошкой по пулеметному кожуху. – Ничего, я тебя вылечу лучше доктора! Не унывай! Завтра… то бишь сегодня, перепечатай те три дела колчаковские, которые я тебе еще позавчера дала… К трем часам, понятно? А с Гошкой мы еще побеседуем! Думает, что коли матрос, – можно десятки дур круг пальца обводить?! Не выйдет!
– Что не выйдет? – спросил Махль, возвратившийся в кабинет за табачной коробкой. – О чем речь?
Крестьянцева ответила застенчиво:
– Так, Густав Петрович… Это мы по своему, по бабьему делу…
Но Орловская решительно:
– Густав Петрович, она говорит, что сейчас любить не время… Дескать, фронты, разруха, голод, банды… ну и тому подобное… И будто нельзя любить поэтому. Правда?..
– Правда! – отрубил предчека. – Кате любить больше нельзя: она уже полюбила, вышла замуж за хорошего человека, родила дочку. И ей снова нельзя.
– А мне? Когда кругом банды?..
– А тебе – можно!.. – и рассмеялся.
В кабинет входили члены коллегии. Машинистки вернулись к ундервудам. Махль прикрыл двери, задернул оконные шторы.
– Продолжаем заседание, товарищи… Выносим решение по делу убийцы и террориста, члена подпольной антисоветской организации Александра Галагана.
Константинов, поймав внимательный взгляд Махля насторожился. «Что это он так смотрит?» Нервно притушил окурок и тотчас свернул другую самокрутку.
– Разрешите мне, товарищи, коротко – о ВЧК. Чрезвычайная комиссия – явление временное, нелегкое для народа и грозное… В нашей работе самое плохое что? Самое плохое то, что человеку, которого мы судим закрытым чрезвычайным судом, некуда апеллировать… В этом сложность нашей работы. Вот возьмем, хотя бы, трибунальцев – у них суд гласный, открытый, и есть возможность осужденному апеллировать. Просить помилования, наконец… У нас осужденный такой возможности лишен начисто.
Какой же вывод из этой особенности нашей работы? А вот какой: чекист не имеет права ошибаться. Понимаете: не юридически, а по-человечески – не имеет права ошибаться. Мы на учете, и для будущих поколений мы сигнальщики человеческой добропорядочности… Вот поэтому нам ошибаться никак нельзя! Знаете, какой это груз? Ведь человеку свойственно ошибаться, свойственно исправлять свои ошибки… А как исправлять ошибку Чека?
Значит, что такое местные коллегии губчека: это закрытые партийные суды, основанные на безоговорочной убежденности судей, базирующихся на глубокой принципиальности решений, и лишающие осужденного всякой защиты, всякого состязательства и прений сторон… Поэтому-то и столь многочисленны наши коллегии, поэтому и решения членов коллегии должны быть единодушными… Это не трибунал, где у каждого судьи может быть «особое мнение» – здесь мнение для всех одно. Мнение коммунистов.
А теперь о деле Галагана.
Я не буду говорить о степени доказательности собранных нами улик: они бесспорны. Бесспорно, что Галаган еще до революции работал провокатором царской охранки и, будучи в то же время членом эсеровской «боевки», уничтожал лично революционеров, будто изобличенных в предательстве, по фальшивым «материалам» охранки… Бесспорно, что Галаган после революции работал агентом и следователем эсеро-меньшевистских контрразведок… Вот и наш Константинов на собственном опыте убедился, что такое Галаган, когда тот имитировал расстрел самого Константинова… Наконец, бесспорно, что Галаган, став позже начальником карательного отряда колчаковской милиции, вешал, порол, жег людей живьем, расстреливал лично и через подчиненных… Все это доказано. Вот и решайте!
– И зачем ты нам все эти азбучные истины рассказываешь? В чем оправдываешься?
– В самом деле, Густав, ты чего это развел? – добавил член коллегии от губревкома.
– Подождите, подождите: сейчас он расскажет, в чем дело, – вставил председатель ревтрибунала, – мне Константинов уже говорил утром.
И Махль рассказал…
– …Если мы оставим жизнь этому человеку, не имеющему права на жизнь, мы облегчим работу по снятию центра…
– Но ты понимаешь, Густав Петрович, это же не просто торговая сделка… Это – взятка. Взятка целой партийной организации, – возмутился секретарь губкомпарта, – больше того, это попытка скомандовать нам: «А вот делайте, что моя левая нога хочет!» Вот это что!
– Именно. Я уже сегодня утром говорил об этом Константинову, – поддержал губкомовца предтрибунала. – Именно взятка! Самая настоящая. Нет, нам это не подходит!
– Постой, постой! Значит, он «принципиально» отрицает принципиальность?
– Это парадоксально! – заметил Борис Аркадьевич.
– И тем не менее – у него это так…
– Понимаю, – поднялся с места председатель сибирского революционного комитета, – вполне понимаю… А посулы Галагана? Что ж, обойдемся… Расстрелять!
И член коллегии от губревкома сказал четко:
– Расстрелять!
Снова поднялся секретарь губкомпарта.
– Принципиальность, товарищ Константинов, самая дорогая штука на свете… Ее никакими благами не купишь, никакими выгодами… Дорогая, потому что принципиальность – аккумуляция совести. И – самая жестокая. Потому что не признает никаких компромиссов. Да, ничего не поделаешь – придется обойтись без услуг господина Галагана… Прошу занести в протокол: расстрелять!
Председатель ревтрибунала сказал ободряюще:
– Не горюй, Константинов Если бы Чека работала только на показаниях мерзавцев, немного бы мы наработали… Надо с людьми, с народом потеснее быть. Враг слишком нас ненавидит, и ненависть не может не прорваться… А народ сразу ухватит и все равно придет к нам…
Председатель трибунала размашисто вывел на протоколе свою фамилию.
Махль спросил:
– Значит, ошибки нет? – и глянул на Константинова.
Константинов вздохнул свободнее: «Ну, и слава богу. Конец сомнениям».
– Немедленно – в исполнение. Иди…
– Слушаюсь!
Дежком Краюхин сидел на ступеньках подъезда губчека вместе с красноармейцем Пластуновым. Курили.
– До чего же люблю я солнышко, Пластунов! Да и кто не любит? Почитай, нет живой души на земле, чтобы не радовалась… Всем оно любо!
– Не всем, – возразил пожилой солдат. – К примеру, служил я действительную в Кушке!.. Крепость такая есть. Сплошь – пески, а середь тех песков всяческая гадина ползает… Жарко там… И живет одна тварь – скорпиён… Из себя не велик, в полпальца, а вредный – спаса нет!.. Смертельный. Так вот энтот скорпиён от солнца завсегда прячется… В подвалы лезет, в гнилушки, в мокреть какую… Затаится невидимо и человека – трах! Хвостом бьет…
– Почему хвостом?
– Хватит вам об азиатских скорпионах, – сказал Константинов вышедший на крыльцо, – своих сибирских полно. Комендант в Чека ночует или дома?
– Здесь…
– Будите коменданта… Коллегия кончилась.
Краюхин поморщился.
– Тьфу! Смерть не люблю, чтобы в мое дежурство! Кого?
– У вас он – Козловым… Разбуди коменданта.
– Есть!
Солнце уже заливало сплошным золотом обширный двор дома сотрудников Губчека.
Машинистка Орловская вместе с матросом-чекистом Гошкой Лысовым пили морковный чай, сдобренный сахарином, и уточняли кардинальные вопросы солнечного дня: кого позвать «свидетелями» в ЗАГС и как устроить свадьбу, имея в комоде, совмещавшем обязанности кухонного шкафа, всего полбутылки спирта, настоенного на сухой вишне, и десяток яиц… А хотелось, чтобы все «как у людей».
Гошка сказал несмело:
– Насчет масла и муки… Я не знаю. Попроси сама у начСОЧа… А что касается… Я, Киса, пожалуй, сбегаю к доктору Правдину: если, откровенно сказать, такое дело – он нальет еще спиртику? Сбегаю, а?
