Телевидение. Закадровые нескладушки - Вилен Визильтер

– Товарищ Визильтер?

– Да.

– Мы нашли вашу папку. Нехорошо быть таким рассеянным, да еще перед решающей съемкой.

Я стал бормотать какие-то бессвязные слова благодарности. Совсем ошалел от радости. Стали договариваться о встрече.

– Судя по всему, вам знаком Дом кино?

– Да.

– Ну вот там давайте и встретимся. У меня сегодня в семь утра самолет. В пять я буду проезжать мимо Дома кино.

– А как я вас узнаю?

– У меня в руках будет ваша папка. До встречи.

Смотрю на часы – полвторого. Звоню Филлеру. Его дежурство закончилось, и он уехал домой. Звоню друзьям. Страшно ведь. Дом кино тогда находился на улице Воровского, ныне это Поварская. Пять часов утра – это почти рассвет, и абсолютно безлюдное место. Можно убить, разрезать на куски и утром вынести на рынок вместо говядины. Хоть бы кто-нибудь подстраховал. Но как назло, наступила суббота и все кто в отпуске, а кто на дачах. Никого!

Смотрю на часы – уже третий час. Все. Спускаюсь вниз, выскакиваю на улицу. Ловлю такси. Пересменка. Все машины идут в парк. После нескольких попыток поймать такси отказываюсь от этой затеи. Ноги в руки – и на улицу Воровского через всю ночную Москву. Где-то без четверти пять, весь в мыле, добираюсь до места встречи, которое изменить нельзя. И такое странное время суток, раннее утро. Такая серая муть вокруг. И тут мне стало по-настоящему страшно. Господи, да на фиг мне этот спектакль. Сколько их у меня еще будет, а жизнь одна. Бросаюсь прочь с этого гиблого места. Поздно. Дорогу перекрывает черная «Волга», выскочившая из переулка. Открывается дверь, и из «Волги» выходит… ни дать ни взять киноактер. Высокий, стройный, красивый средних лет мужчина в импортном элегантном костюме. Сейчас бы сказали, костюм от Версаче или от Валентино. В руках у него моя папка.

– Вот ваша папка, молодой человек. Впредь будьте внимательней. Удачного дебюта!

Сел в машину и уехал. Открываю папку – все на месте, даже стипендия. В понедельник зашел к Филлеру. И вот что он мне сказал: «Ваше счастье, что вы мне не дозвонились. С вами, конечно, работали профессионалы. Думаю, что ваша папка попала нашему российскому «Джефу Питерсу – благородному жулику». Обратите внимание, он даже не поленился по штампу прописки в паспорте узнать ваше место проживания, номер этажа в общежитии, номер телефона этого этажа. Для этого, при нашем сервисе, надо было потратить не один час. Специально выехал ни свет ни заря, когда слежку легче обнаружить. И если бы он заметил за вами хвост, а он бы его обязательно заметил, он бы оскорбился в самых лучших своих чувствах, и тут уж предсказывать его дальнейшие действия трудно. А так он сделал доброе дело. У них ведь тоже бывает потребность в этом время от времени. Папку вашу умыкнул другой профессионал. Тот, кто встретился с вами, такими мелочами не занимается. Но вот у таких людей есть свой неписаный кодекс чести».

Мне и впредь в моей телевизионной практике приходилось встречаться с людьми со своеобразным кодексом чести, но об этом – в последующих нескладушках.

Баранья история

Алма-Ата – удивительный город. В нем, как в вечной мерзлоте Заполярья, сохранялись не тронутые большевистской цивилизацией реликтовые мамонты. Одним из таких мастодонтов был Варшавский, последний секретарь Троцкого. Я его застал в живых еще в 1960-х годах. Он пользовался всеобщим уважением в неформальных кругах и работал в сценарной коллегии «Казахфильма». Такое могло произойти только в Алма-Ате. Его вместе с Троцким сослали в этот гостеприимный солнечный город. Но когда Троцкого выслали из страны, юный Варшавский как-то выпал из-под бдительного ока наших доблестных органов. Правда, остался без всяких средств к существованию, но его спасла какая-то фантастическая, нечеловеческая эрудиция. Он знал свыше двух десятков самых разных языков от всех европейских и восточных до индейских и полинезийских диалектов. Не было такой области знаний, в которых он не ориентировался как рыба в воде. В наше время он бы просто разорил программу «Как стать миллионером». И вот на этом он построил свой маленький бизнес в эпоху сначала недоразвитого, а потом развитого социализма. Он писал диссертации по самым разным областям знаний: от ядерной физики до вопросов казахского языкознания. За кандидатскую он брал барана, а за докторскую – двух баранов. А так как на одну диссертацию у него уходила неделя, то он не бедствовал. Во всяком случае, бараниной он был обеспечен. Думаю, что многие члены Казахской академии наук были «дети лейтенанта Шмидта», то есть Варшавского. Так что Троцкий в лице своего последнего секретаря оставил глубокий след в истории казахской науки.

Сладкая история

В конце 1960-х годов я работал над сценарием телевизионного спектакля по повести Паустовского «Черное море». Но здесь были очень сильные подводные даже не камни, а острые скалы, и даже не в виде многочисленных телеинстанций. К ним мы привыкли, как к стихийному бедствию. Дело было не в них, а в том, что после смерти писателя его душеприказчиком стала его вдова, очень бережно относившаяся к литературному наследию мужа. Мне мои друзья говорили: «Старик, не парься. Об нее как о скалу разбиваются все замыслы кино– и телепроектов. Черное море вокруг нее усеяно обломками кино– и телекораблекрушений». Но недаром обо мне говорили: «Наглый фраер хуже танка». Я с фанатичным упорством продолжал работать над сценарием. И, как ни странно, вдова писателя благосклонно отнеслась к моему скромному труду и разрешила постановку спектакля. И вот тут-то началось самое страшное.

Режиссер попался хороший. Хорошие актеры. Все работали с энтузиазмом, с огромным увлечением. Актеры просто купались в тексте роскошных волн Черного моря Паустовского. И только моя постная морда портила картину всеобщего восторга. Я и сам не мог понять, в чем дело. Вроде все хорошо, а постоянно не оставляло ощущение приторной сладости и какой-то легкой тошноты, как будто патоки объелся. С продолжением съемок это ощущение все больше усиливалось. Душа не принимала телеверсию. Ситуация накалялась. Я понимал, что порчу всем кайф. Еще немного – и все взорвутся и все рухнет. И когда я дошел до полного отчаяния, меня вдруг осенило. «Послушай, – сказал я режиссеру, – попроси актеров при съемке следующего эпизода проговаривать текст бытово, нейтрально, даже бесцветно, без всяких эмоций». «Зачем тебе это нужно? Нас и так время поджимает. Мы не укладываемся в сроки», – удивился режиссер. «Ну, пожалуйста, посчитай, что это мой каприз. Я после этого уйду, чтобы не мозолить вам глаза». Наверно, на него подействовал последний аргумент. Ради того, чтобы не видеть мою постную морду, он готов был пойти на все. Сняли эпизод. Просмотрели и обалдели. Проза Паустовского засверкала всеми красками. И тут все поняли, в чем дело. Текст Паустовского сам по себе смачный, ароматный. А тут еще актеры, очарованные ею, добавляли свои краски и эмоции. Получался перебор. И тут кто-то произнес фразу, ставшую впоследствии крылатой: «Н-да. Слишком хорошо – тоже не хорошо». Дальше все пошло как по маслу. Все предыдущие эпизоды, несмотря на цейтнот, пересняли.