Избранное - Давид Самойлов

Соловьи Ильдефонса Константы

Ильдефонс-Константы Галчинский дирижирует соловьями:Пиано, пианиссимо, форте, аллегро, престо!Время действия — ночь. Она же и место.Сосны вплывают в небо романтическими кораблями.

Ильдефонс играет на скрипке, потом на гитаре,И вновь на скрипке играет Ильдефонс-Константы Галчинский.Ночь соловьиную трель прокатывает в гортани.В честь прекрасной Натальи соловьи поют по-грузински.

Начинается бог знает что: хиромантия, волхвованье!Зачарованы люди, кони, звезды. Даже редактор,Хлюпая носом, платок нашаривает в кармане,Потому что еще никогда не встречался с подобным фактом.

Константы их утешает: «Ну что распустили нюни!Ничего не случилось. И вообще ничего не случится!Просто бушуют в кустах соловьи в начале июня.Послушайте, как поют! Послушайте: ах, как чисто!»

Ильдефонс забирает гитару, обнимает Наталью,И уходит сквозь сиреневый куст, и про себя судачит:«Это все соловьи. Вишь, какие канальи!Плачут, черт побери. Хотят — не хотят, а плачут!..»

Ветреный вечер

Взлетает пернатая птица,И ветер пернатый щебечет,Пернатое дерево мчитсяИ перья горючие мечет.

И вечер снимается с местаИ наискось мчит к небосклону.Как огненный кочет с насеста,Слетают багряные клены.

Слетают багровые тучи,Взлетают лиловые дымы.Предметы легки и летучи,Свистящи и неудержимы…

Весенний гром

За горой открывается Павшино,А оттуда — по левой руке —Стоэтажно, победно и башенноВстало облако невдалеке.

Так высоко оно и расправленоИ такая в нем гордая стать,Что роскошную оду ДержавинаНачинаешь невольно читать.

И на облачном светлом нагорииПоднимаются, полные сил,Алексеи, Платоны, ГригорииВ белизне полотна и лосин,

Чтоб с громами зелеными, юнымиСдвинуть чары курчавых пировИ злащеными грянуть перунамиПо листве красногорских дубров.

«Был ливень. И вызвездил крону…»

Был ливень. И вызвездил крону.А по иссякании вод,Подобно огромному клену,Вверху замерцал небосвод.

Вкруг дерева ночи чернейшейЛегла золотая стезя.И — молнии в мокрой черешне —Глаза.

Таллинская песенка

Хорошо уехать в Таллин,Что уже снежком заваленИ уже зимой застелен,И увидеть Элен с Яном,Да, увидеть Яна с Элен.

Мне ведь многого не надо,Мой приезд почти бесцеленПобродить по ресторанам,Постоять под снегопадомИ увидеть Яна с Элен,Да, увидеть Элен с Яном.

И прислушаться к метелямЧто шуруют о фрамугу,И увидеть: Ян и Элен,Да, увидеть — Ян и ЭленУлыбаются друг другу.

А однажды утром раноВновь отъехать от перронаПрямо в сторону бурана,Где уже не будет Элен,Где уже не будет Яна.Да, ни Элен и ни Яна…

Предместье

Там наконец, как пуля из ствола,Поезд метро вылетает из-под земли.И вся округа наклонна.

Там дивная церковь,Оранжевая с белым,Слегка накренясь, как в танце на льду,Медленно откатывается вбок.

Там, в поредевших рощах,Белые дома —Макеты рационального воображения.Но земля не занята городом.

Там воздух листвен.Там иволга садится на балкон.

Там балконные двери —Летки человеческого пчельника.Вечером светятся окнаПузырьками искусственных сотов.

Там ветер намывает флаг,И свежее полотнище, пахнущее арбузом,Хлобыщет в небо.

Конец Пугачева

Вьются тучи, как знамена,Небо — цвета кумача.Мчится конная колоннаБить Емельку Пугача.

А Емелька, царь Емелька,Страхолюдина-бандит,Бородатый, пьяный в стельку,В чистой горнице сидит.

Говорит: «У всех достануТребушину из пупа.Одного губить не стануПравославного попа.

Ну-ка, батя, сядь-ка в хате,Кружку браги раздави.И мои степные ратиВ правый бой благослови!..»

Поп ему: «Послушай, сыне!По степям копытный звон.Слушай, сыне, ты отнынеНа погибель обречен…»

Как поднялся царь Емеля:«Гей вы, бражники-друзья!Или силой оскудели,Мои князи и графья?»

Как он гаркнул: «Где вы, князи?!»Как ударил кулаком,Конь всхрапнул у коновязиПод ковровым чепраком.

Как прощался он с Устиньей,Как коснулся алых губ,Разорвал он ворот синийИ заплакал, душегуб.

«Ты зови меня Емелькой,Не зови меня Петром.Был, мужик, я птахой мелкой,Возмечтал парить орлом.

Предадут меня сегодня,Слава богу — предадут.Быть (на это власть господня!)Государем не дадут…»

Как его бояре всталиОт тесового стола.«Ну, вяжи его,— сказали,—Снова наша не взяла».

Пестель, поэт и Анна

Там Анна пела с самого утраИ что-то шила или вышивала.И песня, долетая со двора,Ему невольно сердце волновала.

А Пестель думал: «Ах, как он рассеян!Как на иголках! Мог бы хоть присесть!Но, впрочем, что-то есть в нем, что-то есть.И молод. И не станет фарисеем».Он думал: «И конечно, расцвететЕго талант, при должном направленье,Когда себе Россия обрететСвободу и достойное правленье».— Позвольте мне чубук, я закурю.— Пожалуйте огня.— Благодарю.

А Пушкин думал: «Он весьма уменИ крепок духом. Видно, метит в Бруты.Но времена для брутов слишком круты.И не из брутов ли Наполеон?»

Шел разговор о равенстве сословий.— Как всех равнять? Народы так бедны,—Заметил Пушкин,— что и в наши дниДля равенства достойных нет условий.И посему дворянства назначенье —Хранить народа честь и просвещенье.— О да,— ответил Пестель,— если тронНаходится в стране в руках деспота,Тогда дворянства первая заботаСменить основы власти и закон.— Увы,— ответил Пушкин,— тех основНе пожалеет разве Пугачев…

— Мужицкий бунт бессмыслен…—За окномНе умолкая распевала Анна.И пахнул двор соседа-молдаванаБараньей шкурой, хлевом и вином.День наполнялся нежной синевой,Как ведра из бездонного колодца.И голос был высок: вот-вот сорвется.А Пушкин думал: «Анна! Боже мой!»

— Но, не борясь, мы потакаем злу,—Заметил Пестель,— бережем тиранство.— Ах, русское тиранство — дилетантство,Я бы учил тиранов ремеслу,—Ответил Пушкин.«Что за резвый ум,—Подумал Пестель,— столько наблюденийИ мало основательных идей».— Но тупость рабства сокрушает гений!— В политике кто гений — тот злодей,—Ответил Пушкин.Впрочем, разговорБыл славный. Говорили о Ликурге,И о Солоне, и о Петербурге,И что Россия рвется на простор.Об Азии, Кавказе, и о Данте,И о движенье князя Ипсиланти.

Заговорили о любви.— Она,—Заметил Пушкин,— с вашей точки зреньяПолезна лишь для граждан умноженьяИ, значит, тоже в рамки введена.—Тут Пестель улыбнулся.— Я душойМатерьялист, но протестует разум.—С улыбкой он казался светлоглазым.И Пушкин вдруг подумал: «В этом соль!»

Они простились. Пестель уходилПо улице разъезженной и грязной,И Александр, разнеженный и праздный,Рассеянно в окно за ним следил.Шел русский Брут. Глядел вослед емуРоссийский гений с грустью без причины.Деревья, как зеленые кувшины,Хранили утра хлад и синеву.Он эту фразу записал в дневник —О разуме и сердце. Лоб наморщив,Сказал себе: «Он тоже заговорщик.И некуда податься, кроме них».

В соседний двор вползла каруца цугом,Залаял пес. На воздухе упругомКачались ветки, полные листвой.Стоял апрель. И жизнь была желанна.Он вновь услышал — распевает Анна.И задохнулся:«Анна! Боже мой!»

Святогорский монастырь