Фактор Черчилля. Как один человек изменил историю - Борис Джонсон

И вот он подвергается оскорблениям какого-то молодого офицера-выскочки из его же армии. Черчилль приводил генералов в ярость, им казалось, что он был и за тех, и за других. Он пользовался статусом военнослужащего, чтобы попасть в зону боевых действий, а затем охаивал свое начальство. Но Китченер должен был хорошо это понимать. Черчилль поступал так до того, и все знали об этом.

Вот как он отплатил сэру Биндону Бладу за доброту, за то, что тот взял его в Малакандский полевой корпус. Черчилль в письме к матери проклинал эту экспедицию, говоря, что «финансово она разорительна, в военном отношении остается нерешенным вопросом, а политически она – грубый просчет». Похожим образом он характеризовал ее публично. Он закончил свою последнюю статью для Daily Telegraph, которая была отправлена из Наушеры 16 октября 1897 г., следующим мрачным анализом: «Я должен с сожалением отметить, что не вижу никаких перспектив у соглашений, заключенных с племенами. Они наказаны, но не покорены, они ожесточились, а не стали безобидными. Мы не поколебали их фанатизм и не искоренили варварство».

И как это должно было подбодрить читателя Daily Telegraph? Бывало, Черчилль проявлял энтузиазм в отношении военных кампаний, но неудивительно, что старшие офицеры никогда не представляли его к награждению Крестом Виктории – несмотря на его очевидную и порою безрассудную храбрость. Понятно, почему у Китченера были сомнения, брать ли его в Судан. Генерал уступил лишь в 1898 г., когда кто-то из друзей Дженни сообщил ему в письме: «Надеюсь, ты возьмешь Черчилля: гарантирую, что он не будет писать». Ха! Надо же такое придумать!

Неизвестно, какие бесстыдные обещания Дженни дала автору письма или своим друзьям среди британских военных, но ее сын прошел первый и самый главный экзамен журналиста. Превыше всего он ставил интересы читателя.

Черчилль рассказывал историю такой, какой он ее видел. Он открывал свое сердце. Конечно, он не был каким-то антиимпериалистом, антизападным демонстрантом – предтечей репортеров с войны во Вьетнаме, прославившихся своими страданиями. Он страстно верил в империю. Но это не значило, что он мог закрывать глаза на то, что замечал сам: превосходный боевой дух и искусство стрельбы буров или зло, наносимое пулеметом «Максим».

Никто не смог поставить под сомнение неотъемлемую честность его сообщений. Гарольд Никольсон[22] позже сказал о нем по другому поводу, что среди его многочисленных достоинств то, что «он действительно не способен лгать». Этот вердикт нуждается в некотором пояснении: в военное время он, бывало, допускал натяжки. Но в основе его журналистики была неподдельная решимость добраться до сути вещей.

И я скажу: к черту его снобствующих очернителей! Когда Ивлин Во написал сообщение, хотя бы наполовину столь же хорошее, как репортажи Черчилля из Малаканда или Судана? Причина, по которой помнят Черчилля, а его фразы до сих пор на устах, – то, что он использовал многообразие стилей: не только псевдогиббоновскую цветистость, но и англосаксонскую сердцевину.

Цыпленок не по зубам, да и шею ему не свернуть. Сражаться с ними на побережье. Кровь, тяжелый труд, слезы и пот. Никогда еще в истории человеческих конфликтов не были столь многие так сильно обязаны столь немногим.

Часто он высокопарен и академичен, но фразы, за которые его помнят, – шедевры краткости. Он любил новые слова так же, как новые машины. Например, он пришел в восторг, услышав в первый раз слово «трюк» (stunt), завезенное из Америки. «Трюк, трюк», – повторял он, перекатывая это слово во рту, а позднее известил, что использует его при первой возможности.

Он был одним из великих лингвистических новаторов недавнего времени. Когда мировые лидеры собираются вместе из-за какого-нибудь кризиса, может оказаться, что они проводят «саммит», чтобы обсудить «Ближний Восток» или опасность того, что Россия опустит новый «железный занавес». Все три неологизма были либо изобретены Черчиллем, либо он способствовал их распространению. Иногда он писал, как Гиббон, иногда он вел себя вызывающе, как гиббон, но всегда был плодовит и быстр.

Это началось довольно рано. Один из мифов о Черчилле состоит в том, что он всегда плохо учился. Но в брайтонской начальной школе он стал первым по классическим языкам в 1884 г. А возьмите его первое сочинение, написанное в Харроу, о Палестине во времена Иоанна Крестителя. Вот его рассуждения о фарисеях: «У них много прегрешений. Но у кого их мало? И если тот, у кого есть преимущество христианской веры, станет заявлять, что они порочнее его, он совершит ту же провинность, за которую сам порицает их».

В этом весь Черчилль. Фарисеи были знамениты своими беспощадными осуждениями других, но, если мы судим их слишком строго, мы сами фарисействуем! Парадокс! Даже в возрасте двенадцати-тринадцати лет он пытался писать эпиграммы. Задолго до того, как он отправился в Индию, где проводил долгие вечера, читая Гиббона и Маколея[23], он запомнил 1200 строк «Песен Древнего Рима»[24].

Все ритмы английского языка были запечатлены в его оперативной памяти вместе со словарем, который оценивается в 65 000 слов, – а большинству людей хватает половины или трети этого количества, – у него был превосходный инструмент, чтобы славно послужить его взаимосвязанным целям и амбициям.

Это был способ драматизировать свою деятельность и привлечь к ней всеобщее влияние, он мог руководить освещением, чтобы прожектор был направлен на него. В отличие от любого другого молодого гусара он был уверен, что о его храбрости будет написано длинное и увлекательное донесение, ведь он сам предоставит его. Подобно отцу Черчилль мог использовать свой словесный навык, чтобы разобраться с финансовым положением, которое часто оказывалось шатким.

Черчилли не были бедны. Такое утверждение было бы абсурдным. Но по сравнению с другими герцогскими семьями наличные средства были невелики – их состояние было законсервировано в Бленхеймском дворце. Несмотря на внушительный список поклонников Дженни (число покоренных ею сердец оценивалось в 200, хотя Рой Дженкинс считает это число «подозрительно круглым»), она не слишком-то успешно превращала их ухаживания в наличность. И как-то Черчилль был даже вынужден обратиться в суд с иском против матери, чтобы та прекратила растранжиривать наследство его и брата Джека.

Конечно, доход Уинстона от литературных произведений был огромен. Первоначальный успех получил продолжение: средний годовой заработок Черчилля между 1929 и 1937 гг. составлял 12 883 фунта, а это в 10–12 раз больше того, на что мог рассчитывать преуспевающий специалист. Но и его расходы были грандиозны.

Счет от одного виноторговца в три раза превышал заработок рабочего того времени. Черчиллю нужно было также оплачивать содержание Чартвелла, в том числе круглый плавательный бассейн на открытом воздухе, сделанный с нероновским размахом. Круглый год в нем поддерживалась температура 24 градуса. Для нагрева воды применялся бойлер, работавший на коксе, близкий по размеру к тому, что стоит в палате общин.

Его отношение к жизни было замечательно щедрым: как-то он похвастался, что не припомнит случая, чтобы он оказался не в состоянии заказать бутылку шампанского для себя, а другую – для своего друга. Порою, однако, ему приходилось заниматься разного толка поденщиной, чтобы оплатить счета. Однажды газета News of the World поручила ему написать сжатое изложение ряда классических романов, объединенное заглавием «Великие сюжеты мира в пересказе».

Результат, по его собственному признанию, не был «высокохудожественным». Ну и пусть: главное, ему платили 333 фунта за обработку каждой книги, точнее, он получал 333 фунта, а его многострадальный секретарь Эдди Марш, который в действительности писал пересказы, получал 25 фунтов. И сверх того, были ужасающе ограблены налоговики – благодаря исследованию Питера Кларка мы узнали об эффектном маневре.

Черчилль был вправе продолжать литературный труд, даже когда занимал министерский пост. Он это и делал, например работал дальше над «Мировым кризисом», став канцлером казначейства в 1924 г. Тем не менее он решил (или это ему подсказал какой-то блестящий бухгалтер), что, надев мантию отца, который также был канцлером, он перестал быть «автором». И те гонорары, которые он получал, – а в сумме они составляли 20 000 фунтов – должны были квалифицироваться не как заработок, а как «прирост капитала».

Абсурдным следствием этого было то, что он не заплатил ни пенни налога! Всем – «Поля Роже»[25].

«Надо быть круглым идиотом, чтобы писать не ради денег», – часто говорил он, цитируя Сэмюэля Джонсона, но, разумеется, в его случае это было далеко от истины. Он писал, поскольку этого требовал его темперамент.

Креативно-депрессивное устройство его личности означало, что сочинительство (или живопись, или кладка кирпича) было способом удержать «черного пса» депрессии на привязи. Он писал ради того чувства облегчения, которое приходит, когда уложены 200 кирпичей или за день написаны 2000 слов.