Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели - Дмитрий Панов

Покружив по улицам Харькова, мы оказались в небольшом дворе, с которого поднялись на второй этаж каменного дома. В большой комнате за столом сидел полковник НКВД, сразу же поинтересовавшийся, кто из нас старший. У командира были прострелены ноги, а я, хоть и на пиратский манер замотал шарфом один глаз, но все же был старшим политруком и единственный носил шпалу — звание соответствовало капитанскому. С меня был и спрос.

Глубокомысленный полковник принялся расспрашивать меня, как и что. Я рассказывал, убеждая, что мы отнюдь не организаторы ресторанной драки, в которой погибло несколько человек и есть раненые. Тем временем энкаведисты оживились, хлопотливо втащили в комнату еще один стол и принялись допрашивать летчиков, составляя протоколы. Видимо они днем хорошо выспались и делали любимую работу с явным удовольствием. А мои ребята, падающие с ног от усталости, сели прямо на пол вдоль стен. Вася Шишкин потихоньку стонал, самодельная перевязка набухала кровью. Я одернул реглан, многозначительно погладил комиссарские звезды на рукавах, прокашлялся, чтобы хорошо поставить голос и, по возможности уверенным тоном, стал объяснять полковнику, что мы эскадрилья боевых летчиков, вырвавшихся из киевского окружения, к драке имеем косвенное отношение и самое умное, что он может сейчас сделать, это отвезти эскадрилью на аэродром, где летчики отдохнут, а командиру будет оказана медицинская помощь. Но полковник не отставал: «А почему вы оказались здесь, а не в Киеве?» Я достал из планшета карту, развернул ее на столе полковника и принялся объяснять: «Да просто потому, что Киев уже занят противником, а наши войска окружены. Колонны немцев движутся к Харькову, мы наблюдали их здесь, здесь и здесь. Полтава горит, на северном аэродроме уже сидят немцы. Кое-где по маршруту движения противника мы наблюдали наши пушки, прикрытые жидкими пехотными цепями. Войск очень мало». Энкаведист вроде бы начал «врубаться». Длинным взором он посмотрел на вдруг вытянувшиеся физиономии своих подчиненных и, видимо, не прочитал на них никакого путного ответа, после чего принялся распоряжаться: «Летчиков на аэродром, у нас остается комиссар. В наш грузовик грузить ящики». Автобус увез ребят на аэродром, а полковник уже явно без прежнего энтузиазма снова принялся приставать ко мне, что да как было в ресторане. Рассказав ему об этом раз пять подряд, я практически перестал отвечать на его вопросы, сообщив, что я без сна, голодный и ничего нового сообщить не могу. «Что же мне с вами делать?» — простонал полковник, явно просчитывающий в уме маршруты отступления из Харькова. «Да что со мной делать. У меня на аэродроме стоит боевой самолет. Там мое место». В итоге с меня взяли расписку, что я появлюсь, неизвестно зачем, завтра в 12 часов дня и отвезли на аэродром. Войдя в казарму, на полу которой была постелена солома, я убедился, что в Харькове оказался уже почти весь наш 43-й истребительно-авиационный полк, во главе с доблестным командиром Тимохой Сюсюкало, громко храпевшим, лежа на спине. Я пристроился неподалеку и никак не мог заснуть. Сутки выдались те еще. В них уместился перелет из киевского котла и полет над горящей Полтавой, множество бесед с тыловыми деятелями, от которых можно было сойти с ума, грандиозная драка в ресторане, где мне подбили глаз и беседы с нудными энкаведистами. Наконец, часа в три ночи я заснул.

На следующее утро фортуна, вроде бы, повернулась ко мне лицом. Неподалеку от столовой я встретил знакомого по Китаю советника по авиации, а ныне командира дивизии, перелетевшей на харьковский аэродром, Петра Анисимова, бывшего уже полковником. Пристроившись за Петром, я благополучно позавтракал в отдельной комнате для командного состава. Мой визит в харьковское НКВД превратился в лекцию для его сотрудников по поводу обстановки на фронтах. В той же комнате, где меня допрашивали ночью, собрался весь наличный состав стражей революции. Я повесил на стену свою летную карту и подробно рассказал им обстановку на фронте: по каким маршрутам движутся немецкие колонны, где идет артиллерия, где танки, где мотопехота, а где румынская конница. Лица энкаведистов все более вытягивались и они стали тревожно спрашивать меня: что же будет? Что я мог им ответить? По ходу лекции мне подали чаек, для освежения гортани, и стали сочувствовать по поводу моего глаза. Расстались мы друзьями.

Следующие три или четыре дня я лечил свой глаз в аэродромной санчасти — попеременно мне закапывали то атропин, то альбуцид и дело, вроде бы, пошло на лад. Вася Шишкин в госпиталь идти отказался, доверившись заботам медсестры. Через несколько дней он уже начал потихонечку ходить, раскорякой добирался до кабины истребителя, а, оказавшись в кабине, как прирожденный летчик, действовал уже автоматически и, видимо, в состоянии нервного напряжения боли не чувствовал. Тимофей Сюсюкало несколько раз приставал к нему по поводу его передвижения «раскорякой», но Вася, между прочим отвечал, что мол, сапоги жмут. Тимоха так и остался в неведении по поводу наших ресторанных приключений.

Как я уже упоминал в предыдущих главах, именно в это время, как рассказывали мне ребята — летчики, в Харьков прилетал Сталин, посоветовавший одевать на трактора металлические колпаки, превращая их, таким образом, в танки. Толку из этого, конечно, же, выйти не могло. А немцы, действуя методично, как удав, который проглотил слишком большой кусок и нуждается в подготовке к потреблению следующего, принялись концентрировать войска на подступах к Харькову, постепенно охватывая город. Пока я лечил свой глаз, ребята перелетели с харьковского Центрального аэродрома на аэродром в районе Ахтырки и начали вылетать на штурмовку противника. Время от времени нам приходилось сопровождать единственный бронированный штурмовик «ИЛ-2», имевшийся в распоряжении командования Юго-Западного фронта, которым руководил к тому времени маршал Тимошенко. Честно говоря, я не ожидал ничего особенно хорошего от солдафона, стригшего налысо и загонявшего в казарму молодых летчиков перед войной по приказу 0362. Несколько молодых ребят от обиды за утерянные шевелюры и разлуку с молодыми женами, в знак протеста, даже повесились.

Сил в распоряжении Тимошенко было не густо, они остались в киевском котле, который помог создать немцам наш гениальный стратег. К этому времени в Харьков потоком хлынули окруженцы, выбравшиеся из котла. В наш полк вернулись техники Соловьев, Сергеев, Стаин, кое-кто из летчиков «безлошадников» — младший лейтенант Мамка и другие. Вышел из окружения и комиссар второго истребительного полка Иван Павлович Залесский, с которым потом меня надолго свяжет боевой путь.

В эти же дни, примерно в конце сентября 1941 года, я получил тяжелый удар судьбы. Опять ее указующий перст замаячил среди вихря военных событий. Ну, кто, например, мог бы специально организовать, чтобы я, идя по Сумской, в компании знакомца по Китаю Васи Ремнева, который к тому времени летал на ПО-2 в роли связиста и обещавшего перебросить меня из Харькова на аэродром в Ахтырку, обратил внимание на небольшую бумажку, белевшую на столбе. А эта бумажка оказалась с номером полевой почты нашего полка: 27306-С. Я зашел во двор ближайшего здания и разыскал нашу полевую почту: комната была завалена мешками с письмами, нужными солдату на фронте, как хлеб или табак. Впрочем, здесь были и мешки с нашими письмами, которые мы писали своим семьям, еще находясь в киевском котле. Удивительная штука судьба: сколько всего ценнейшего мы потеряли, на наших глазах тоннами сжигали деньги, как никому не нужный хлам, а вот письма, полные любви, боли, милых сердцу каждого подробностей о жизни близких людей, каким-то чудом, вместе с нашими совершенно мирного вида почтарями, благополучно вырвались из адского котла и оказались в Харькове, да еще и попались мне на глаза. Я представился, и мне выдали полтора мешка писем в адрес летчиков, техников и солдат нашего полка.

Я притащил эти письма на аэродром, где Вася Ремнев готовил к полету свой «ПО-2». Вася сообщил мне, что полетим к вечеру: вокруг Харькова шарят «Мессера», а под вечер мы благополучно проскочим в сумерках. Как я понял, этот рейс был нужен Васе для поддержания собственного престижа на аэродроме. Доблестный связник Вася, позже переквалифицировавшийся в чекиста, охранявшего заключенных, был необыкновенно хитрым человеком. Его было не ухватить ни немцам, при виде которых в воздухе Вася сразу садился возле ближайшего кукурузного поля, для чего разрисовал свой самолет в цвет, сливающийся с местностью — типа «зебра», ни собственному командованию, от которого Вася, не дожидаясь приказа, дернул из под Киева и приземлился в Харькове. На Центральном аэродроме Вася вел жизнь вольного стрелка, никому ничем не обязанного и никому не подчиняющегося: он подружился с комендантом аэродрома, подкатил самолет под ангар, стал на все виды довольствия и ожидал дальнейшего развития событий.