Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели - Дмитрий Панов

«Ну, их всех на хер, пусть летают, только меня не трогают, а я как-нибудь над самой землей» — изложил мне, как старому приятелю, свою философию Вася. Но, конечно, его явное безделье начало вызывать недоуменные вопросы на аэродроме и рейтинг Васи явно подскочил, когда он взялся перевезти на своем «кукурузнике» старшего политрука с двумя мешками. В сгущающихся осенних сумерках, на бреющем полете, мы проскочили от Харькова до Ахтырки, где и благополучно приземлились на полевом аэродроме. Перед рассказом о печальном в моей жизни, к чему приступать, честно говоря, не хочется, немного отвлекусь — поговорим о жизни и людях.

С началом войны летный состав раздвоился: выяснилось, что летчики, много шумевшие перед войной, рвавшиеся в дальние перелеты в Арктику, вдруг испытали явное отвращение к встречам с немецкими истребителями, а уж зенитный огонь вызывал у них просто аллергию. Все эти крикуны смолкли. На первый план вышли работяги, которых в мирное время никто не замечал и не отличал. Именно они сделали войну в воздухе. А закончилась война, и снова наступило время крикунов, которые пошли вверх и снова стали оболванивать и тюкать работяг. Такова уж, видно, особенность нашей общественной системы: хитрозадые проходимцы всегда наверху. В этом смысле нужно отдать должное Васе Ремневу: он никогда не строил себе никаких иллюзий и своей жизненной философии, сводящейся к стремлению остаться живым и жить неплохо, от надежных товарищей не скрывал.

Я находился в числе надежных. Когда перед войной Вася решил жениться, то обратился ко мне за советом. Мы договорились, что во время одного из эскадрильских походов в московский театр, мы как раз прибыли из Китая и болтались в столице, сочиняя доклады и донесения, он покажет мне свою невесту, сестру товарища по летной школе. Мне предстояло дать оценку Васиной избраннице — Катюше, на китайском языке: «Хо» — хорошо, или «пухо» — плохо. Катюша оказалась явно не в моем вкусе: маленькая, хиленькая, кривоногая. Я сигнализировал Васе: «Пухо», о чем впоследствии всегда сожалел. Не советую кому-либо выступать арбитром и оценщиком в любовных делах, которые являются глубоко личными. Через пару дней Вася явился довольный и сообщил, что женился на Кате. Впрочем, я честно пытался предостеречь товарища — единственное оправдание. Жили Вася и Катя плохо: часто ругались и грубили друг другу, но жили. Подробности их бытия меня мало интересовали, но Вася постоянно рассказывал мне, что Катя холодна, как лягушка, да и чего от нее ожидать, если даже летом она все норовит надеть теплые чулки, желая согреть свои вечно холодные ноги. И, тем не менее, они благополучно прожили несколько десятилетий и вырастили сына Сашу, ровесника нашего Шурика. Перед войной Катя уехала из Василькова в Москву к маме на роды и попросила нас сохранить два чемодана с вещами — в основном китайскими. Когда наши семьи эвакуировались из Василькова в начале войны, то Вера успела отдать эти чемоданы Васе, который уже в середине сентября забросил их на какой-то грузовик к знакомому шоферу, пытающемуся выскочить из окружения. Куда-то канули и грузовик, и шофер, и вещи — ничтожные пылинки в ревущем пламени.

Уже в 1947-ом году мы были в гостях в Москве у Ремневых. Посидели, поговорили, вспомнили. И Катя не смогла сдержать старой обиды — несчастливой судьбы тех чемоданов. Она с болью сказала: «Неужели вы не смогли взять наши вещи?» Вася резко ее оборвал. Что сделаешь, чтобы понять, как обесцениваются все земные ценности и блага под бомбами и пулями, это нужно разок попробовать, чего впрочем, никому не желаю. Подвыпивший Вася, служивший тогда начальником большого лагеря заключенных где-то в Сибири, все сообщал, что не будь он засекречен, такое бы нам рассказал, хотя мы категорически отказывались от этих его повествований. Вера все пыталась объяснить Кате ситуацию, в которой она поспешно грузилась в телячий вагон поезда, уходящего из Василькова: двое маленьких детей, свои собственные вещи, больная мать, немецкие бомбардировщики, охотившиеся за эшелоном. Думаю, бесполезно. А сейчас, вспоминая Васю, я еще раз думаю о том, какими мелкими людьми совершались огромные преступления. Как легко за сытый паек заставить человека держать за колючей проволокой тысячи себе подобных, а чаще всего — и лучше его самого.

Но вернемся в осенний день 1941-го года на аэродром в Ахтырку, где меня окружили летчики, узнавшие о содержании привезенных мешков, и уже пристраивались в них рыться. Я поразгонял их и взялся раздавать письма в определенном порядке: доставая их из мешка и выкрикивая фамилию, откладывая в сторону письма погибших. Ребята поворчали, но примирились с таким порядком. К тому времени у меня, как летчика и комиссара, скажу без ложной скромности, уже был некоторый авторитет в полку. Тимоха Сюсюкало не раз конфиденциально сообщал мне, что вообще-то: «Пантелеевич, тебе бы быть комиссаром полка, а не этому дураку Гоге Щербакову».

От природы я обладаю прекрасной памятью и возможностью усваивать и передавать разнообразную информацию. Наряду с вдруг проявившимся интересом к астрономии, меня всегда привлекала международная информация — лекции на эту тему с личным составом я проводил лучше всех в дивизии, порой пересказывая слово в слово накануне услышанную лекцию заезжего пропагандиста из округа или даже столицы. К чему я все это говорю? Я уверен, что мы, славяне, очень способный народ и несомненно достойны лучшей доли. Думаю, что если в итоге сложнейшего процесса, который проходит сейчас, нам все-таки удастся добиться равновесия между свирепым чудовищем власти и личностью человека, его личной свободы во всех областях, дела, несомненно, пойдут на лад.

Я закончил раздавать письма и отложил свои в сторону — Вера посылала мне их в дороге по мере продвижения эшелона с эвакуированными. Лучше бы мне не читать этих писем. В одном из них Вера сообщала, что в дороге умер наш сын Шурик, не проживший на белом свете даже одного года. Не стану живописать свое душевное состояние, всякий мужчина понимает, что значит рождение сына, в котором ты будто-бы повторяешь себя самого, и что значит его смерть. Это была, пожалуй, самая тяжелая для меня потеря за все время войны, и следует сказать, что именно с того дня, когда я плакал на аэродроме в Ахтырке, я возненавидел немцев уже по-настоящему, и ничего хорошего им от меня ожидать не приходилось. Шурик простудился в телячьем вагоне, в котором их везли мучительно долго, и заболел менингитом. Вера пробовала спасти сына, легла с ним в больницу, где их поместили в каком-то холодном коридоре, и вскоре сын умер. Вера похоронила его на кладбище села Красный Яр под Сталинградом. Появилась в этой великой войне еще одна маленькая, дорогая для меня, могила. Следует сказать, что такой была судьба почти всех грудных детей, уехавших в эвакуацию. Командовавшее нами быдло умело лишь вдохновлять и бросать нас в бой, как дрова, но не умело создать элементарные условия, чтобы сохранить семьи и накормить голодных, впавших в отчаяние фронтовиков, в приступе отчаяния убивавших друг друга в ресторанном зале.

Но делать было нечего — война катилась дальше, рядом каждый день погибали тысячи людей. Должен сказать, что неизвестно, чем бы кончилось появление на нашем фронте огромной бреши после удаления немецкими хирургами в генеральских погонах киевского выступа, не выручи нас родная природа. Харьков и его окрестности вдруг превратились в одно огромное озеро. Будто разверзлись хляби небесные. Холодные дожди лили не переставая. Немецкая техника увязла в грязи и продвигалась, как будто в замедленной съемке. Немцев удерживала, по сути одна распутица. Наш аэродром разместился рядом с «птичьей долиной», на дне которой протекала речушка, впадавшая в Северский Донец. По дну долины в селах Борисовка, Писаревка и Томаровка размещались огромные птицеводческие совхозы — сотни тысяч кур, гусей и уток, для пропитания жителей Харькова. Немцы продвигались по этой долине, а мы постепенно отступали на восток в сторону Белгорода, перелетая с аэродрома на аэродром, квартируясь в «птичьих селах», где объедались утятиной, гусятиной и курятиной. Это был редкий на войне случай, когда директора совхозов, буквально, совали в руки нашим хозяйственникам ящики с битой птицей — вареные куры горами лежали в летной столовой на больших блюдах. И все же поглотить всего, не оставив ничего немцам, нам не удалось, несмотря на прямо-таки геройские подвиги, совершаемые некоторыми ребятами, которые съедали по курице за один присест. За всем этим куриным пиршеством, наша, вконец разладившаяся, связь только через три дня принесла весть о падении Харькова.

Стало ясно, что дело начинает пахнуть керосином — проигрышем всей войны. Падение Харькова, за который стоило биться гораздо яростнее, чем за Киев, а его отдали как бы, между прочим, означало не просто потерю территории и престижа, а мощнейшей производственной оборонной базы и крупнейшего в этой части страны арсенала. Не погуби мы свои войска под Киевом, из-за твердолобости грузинского ишака, немцы могли бы обломать о Харьков зубы, так же, как о Ленинград и Сталинград — у города-богатыря были для этого все возможности. В Харькове я наблюдал, как день и ночь с его заводов вывозилось оборудование на восток страны. Но не знаю, сколько и чего успели вывезти.