Барабаны осени. О, дерзкий новый мир! - Диана Гэблдон

Врачебный инстинкт определил сущность предмета еще до того, как в уме вспыхнуло обозначавшее его слово, и я резко отдернула руку. Несколько мгновений я сидела неподвижно, и мое сердце отчаянно колотилось. Потом любопытство преобладало над атавистическим страхом, и я принялась раскапывать суглинок и перегной вокруг предмета.

Это и в самом деле был череп, совершенно целый, с нижней челюстью, хотя она едва держалась на жалких остатка сухих связок… Фрагмент сломанного позвонка побрякивал внутри.

— Долго ли надо лежать в земле человеку, прежде чем он полностью сгниет? — пробормотала я, вертя череп в руках. Кость была холодной и влажной, немного скользкой от сырости. Мне не хватало света, чтобы рассмотреть детали, но я ощущала выступы тяжелых надбровных дуг, скользкость гладких клыков. Скорее это был мужчина, причем не старый; большая часть зубов пребывала на своих местах, и даже не были испорченными, — ну, по крайней мере, ощупав их, я не нашла дупел.

Как долго он тут пролежал? Лет восемь или девять, так могильщик сказал Гамлету. Не знаю, насколько Шекспир был силен в судебной медицине, но мне такой подсчет показался вполне приемлемым. Не меньше этого. Или даже побольше.

Как он очутился здесь? Его могли убить, тут же услужливо подсказал мне инстинкт, — ведь я и сама была недалеко от того, чтобы быть съеденной каким-нибудь зверем. Впрочем, владелец черепа мог погибнуть и от болезни, от голода или от несчастного случая…

Я решительно остановила этот поток предположений, стараясь не обращать внимания на бурчащий желудок и сыроватую одежду… но вряд ли его могли похоронить в таком случае вот так, под деревом…

Чероки и тускара хоронили своих мертвых, да, — но не таким же образом, не в какой-то норе, вдали от деревни. И не по частям, кстати говоря. Сломанный позвонок сразу же как бы рассказал мне всю историю; его края были словно спрессованы, поверхность была гладкой, срезанной, а не раздробленной.

— Кому-то ты здорово не понравился, а? — сказала я. — Им недостаточно оказалось снять с тебя скальп; они отрубили тебе и всю голову.

Отсюда последовал еще один вопрос: а где все остальное? Тоже где-то тут? Я потерла лицо ладонью, размышляя, — но в конце концов, мне же все равно нечем было заняться. Я не могла уйти отсюда до рассвета, а всю сонливость с меня как ветром сдуло, когда я обнаружила в норе такого соседа. Я осторожно отложила череп в сторону и принялась копать.

К этому времени уже наступила ночь, но даже в самые темные ночи редко случается абсолютный мрак. И теперь небо покрывали облака, отражавшие достаточно света, так что в моей норе можно было все-таки кое-что разглядеть.

Суглинок был мягким, копать было совсем нетрудно, но через несколько минут костяшки и подушечки моих пальцев оказались здорово исцарапанными о песок, и я отползла в сторону, чтобы поискать какое-нибудь орудие труда — палку, щепку. Дальнейшие раскопки привели к тому, что я натолкнулась на что-то твердое; но это кость, подумала я, и не металлический предмет.

Камень, решила я наконец, ощупав темный овал. Просто речной камень? Нет, это вряд ли; поверхность была очень гладкой, но на ней было что-то вырезано; некий рельеф, картинка, — однако мои пальцы оказались не настолько чувствительными, чтобы я могла понять, что там изображено.

Больше я ничего не нашла, сколько ни рылась в земле. Или скелета Йорика здесь просто не было, или же он был захоронен настолько глубоко, что мне до него было не добраться. Я спрятала камень в карман, присела на корточки и вытерла перепачканные песком и глиной пальцы об юбку. Ну, по крайней мере эти упражнения согрели меня.

Я снова уселась более основательно, взяла череп и положила его на колени. Несмотря на то, что это был довольно мрачный предмет, он все-таки представлял собой некую видимость компании, отвлекал меня от мыслей о моем бедственном положении.

Впрочем, и все мои действия в течение последнего часа или даже более тоже были ничем иным, как попыткой отвлечься; они должны были просто-напросто подавить панику, готовую вот-вот прорваться сквозь поверхностное спокойствие моего ума, как выскакивали на поверхность речного потока острые обломки унесенных водой веток. Мне ведь предстояла долгая, очень долгая ночь.

— Ладно, — сказала я вслух, обращаясь к черепу. — Ты в последнее время читал что-нибудь интересное? Нет, думаю, в этих краях ты вряд ли мог раздобыть что-то путное. Стихи тебя интересуют? — Я откашлялась и решила начать с нескольких строк Китса, которые вроде бы помнила достаточно хорошо… как называется то стихотворение? А! «Ода греческой урне». — «…навек любовь моя с тобой, тверда, как камень!» — продекламировала я. — Вообще-то оно длинное, только я его забыла. Но вообще-то такое было бы весьма кстати, тебе не кажется? Ну, может, попытаться вспомнить что-нибудь из Шелли? «Ода западному ветру» — думаю, тебе понравится.

Тут вдруг у меня в уме возник вопрос: а почему, собственно, я решила, что черепу надо объяснять, что такое европейская поэзия? У меня ведь не было особых причин думать, что бедный Йорик родился именно здесь, на американском континенте, а не в Европе… но я думала о нем именно как об индейце.

Может быть, из-за камня, который лежал рядом с ним? Пожал плечами, я решила в конце концов, что отпугивающий эффект европейской поэзии должен быть ничуть не меньше, чем у костра, — насколько это касалось местных медведей и ягуаров.

Дай стать мне лирой, как осенний лес,И в честь твою ронять свой лист спросонья.Устрой, чтоб постепенно я исчез

Обрывками разрозненных гармоний.Суровый дух, позволь мне стать тобой!Стань мною иль еще неугомонней!

Развей кругом притворный мой покойИ временную мыслей мертвечину.Вздуй, как заклятьем, этою строкой

Золу из непогасшего камина.Дай до людей мне слово донести,Как ты заносишь семена в долину.

И сам раскатом трубным вознести…[2]

И тут слова замерли на моих губах. Наверху, над обрывом, появился свет. Сначала это была слабая искра, потом она разгорелась…

Первым делом я подумала, что это вновь вспыхнуло пораженное молнией дерево — огонь мог долго тлеть в глубине ствола, а потом вырваться наружу… но нет, это не было дерево. Деревья не движутся. А этот огонь медленно спускался по склону, прямиком ко мне, освещая верхушки кустов.

Я вскочила на ноги, и только тут сообразила, что до сих пор не обулась. Я в отчаянии принялась шарить руками по земляному полу норы, бросаясь из стороны в сторону. Но все было тщетно. Мои мокасины исчезли.

Тогда я схватила череп и гордо выпрямилась, босая, повернувшись лицом к свету.