Моя борьба. Книга пятая. Надежды - Карл Уве Кнаусгорд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
Я проснулся в восемь, бабушка уже встала. Она надела то же заляпанное платье, в котором ходила все эти дни, пахло от нее неприятно, и она совершенно потерялась в собственных мыслях.
Ей следовало бы принять ванну, переодеться во что-то свежее, чистое. Матрас ее лучше выкинуть, положить новый и застелить свежим, хорошим бельем. Ее следовало накормить, приготовить что-нибудь вкусное, горячее и дать отдохнуть.
Ничто из этого сделать для нее я не мог.
– Они скоро приедут, – сказал я.
– Кто? – спросила она, зажав в пальцах дымящуюся сигарету.
– Гуннар и Туве, – ответил я, – они нас хотели на дачу отвезти, помнишь?
– Точно, – кивнула она. – Это замечательно.
– Да, – сказал я.
В десятом часу возле дома остановилась их машина. Бабушка выглянула из окна совсем так же, как выглядывала в моем детстве, потом обернулась ко мне и быстро поправила волосы на затылке.
– Это Гуннар, – сказала она.
– Спускаемся? – спросил я.
– Разве они не в гости? – удивилась она.
– Они же нас на дачу отвезут, – напомнил я.
– Точно, – вспомнила она.
Я спустился следом за ней по лестнице. Гуннар ждал в прихожей – загорелый, светловолосый, высокий и худой. Он ласково посмотрел на меня.
– Ты как? – спросил он.
– Ничего. – На глаза у меня навернулись слезы. – Нам полезно будет проветриться.
Бабушка накинула пальто, зажала под мышкой сумку, и мы спустились с крыльца к машине. Туве, щурясь от солнца, поздоровалась с нами, взяла бабушку под локоть и помогла усесться в машину. Я обошел машину и сел с другой стороны.
Дача располагалась километрах в двадцати к востоку от города, в шхерах. В последний раз я был здесь много лет назад. В детстве мы ездили туда примерно раз в год. С такими поездками было связано множество ритуалов, и все казалось сказочным. Даже сама парковка – обычная лесная поляна, где на каждом парковочном месте лежал камень или деревянная чурка с написанным на них номером машины. Дедушка заезжал на положенное место возле каменной изгороди, под пятнистую тень большого дуба, я открывал дверь и словно окунался в теплый воздух, благоухающий землей и травой, деревьями и цветами. Тишину здесь нарушал разве что щебет птиц и иногда отдаленные голоса или гул лодочного мотора с маленькой пристани, куда мы и направлялись.
Поляна вместо парковки!
Большая квадратная сумка-холодильник, которую бабушка доставала из багажника. Сухой мох между камнями изгороди, запахи вокруг, некоторые – сырые и тяжелые, ведь стоило приподнять камень, и из сырости под ним разбегались во все стороны мелкие букашки. И жесткая трава, она пахла сухостью и теплом, но под ней, если ковырнуть, жили другие запахи, более глубокие и насыщенные, близкие к гнилостным.
Шмели, жужжащие над кустами шиповника за каменной изгородью. Воздух над тропинкой, который кое-где, там, куда все утро светило солнце, превращался в прогретые столбы, куда мы заныривали и откуда выныривали. Усиливающийся запах морской соли и преющих водорослей. Крики чаек.
На остров нас возил один и тот же шкипер. Дедушка с бабушкой спускались на пристань и передавали ему вещи, которые мы привезли с собой, шкипер укладывал их на дно лодки, после мы и сами залезали внутрь и рассаживались. Бабушка, элегантная дама чуть за шестьдесят, то и дело приглаживающая растрепанные ветром локоны; дедушка, обеспеченный мужчина несколькими годами моложе, с темными, зачесанными назад волосами и чувственными губами. Старый шкипер, в сапогах и черной фуражке, одна рука – на рычаге подвесного мотора, другая – на коленях. Мы медленно двигались вперед, пересекали пролив, причаливали у берега, совсем рядом с простеньким, выкрашенным в белое дачным домиком. И Ингве, и я скучали по этому месту. Там росла вишня и яблони-дички. С валунов возле домика мы ныряли. С пристани ловили крабов. Мы выходили на весельном «Пионере» – маленькой красной лодочке. Но больше всего мы любили играть в футбол на небольшом пятачке возле домика, к нам и взрослые присоединялись, дедушка с Гуннаром, а иногда и папа тоже.
В то утро я смотрел вокруг сквозь эти воспоминания. Парковку, прежде обычную поляну, заасфальтировали. Долгую дорогу через лес мы преодолели за несколько минут. Никакой шкипер нас не ждал, он, должно быть, давным-давно умер; исчез трудовой настрой, который ощущался на пристани и рядом, – теперь стиль задавали дачники со своими моторками.
И все же.
Лес остался прежним, звуки и запахи – прежними, и море с его шхерами и островками тоже было прежним.
Гуннар подтянул лодку к причалу, Туве помогла бабушке в нее забраться, и мы уже шли через пролив, а над нами голубело высокое небо. Бабушка сидела неподвижно, глядя перед собой, словно не замечая окружающего пейзажа, открытого и легкого. Здесь на ее бледное, по-птичьи заострившееся лицо смотреть было еще больнее, чем дома. Потому что место это – для бронзового загара после многих дней солнца, для соли в волосах после купания, для смеха и улыбок, для радостных, игривых взглядов вечерами, когда все едят креветок, крабов и омаров.
Туве положила руку мне на плечо и ободряюще улыбнулась.
Я расплакался.
Оооо. Оооо. Оооо.
Отвернувшись, я уставился на пролив.
В нем было полным-полно лодок, летом здесь пролегал основной туристический маршрут. Мелкие волны бились о борт, время от времени нас обдавало солеными брызгами.
Когда Туве помогла бабушке выбраться, Гуннар, швартуя лодку, обернулся ко мне и спросил:
– Бабушка вчера пила?
Щеки у меня запылали, и я опустил глаза.
– По-моему, немного выпила, да, – ответил я.
– Мне кажется, от нее пахнет, – сказал он, – так не пойдет.
– Ты прав, – согласился я. – Конечно.
– Мы столько лет ей помогали, – продолжал он, – ведь и твой отец, и Эрлинг отсюда уехали. Поэтому нам пришлось взять все на себя.
– Невероятно, как вы все это выдержали, – сказал я.
– А как иначе, – ответил он, – это наш долг. Она моя мать.
– Да, – кивнул я.
– Иди выпей кофе! – сказал Гуннар.
С мокрыми от слез глазами я поднялся к дому. Совершенно раскисший. Хватило улыбки, протянутой руки – и все рухнуло.
Бабушка –
