Моя борьба. Книга пятая. Надежды - Карл Уве Кнаусгорд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мысль эта казалась чужой и невозможной. Я способен на многое, если надо, я способен заставить себя сделать почти все что угодно, но такое – нет, никогда.
Все, ты едешь со мной в Берген, пока поживешь у нас с Тоньей, а потом найдем тебе квартиру поблизости, – смог бы я сказать ему это?
Ха-ха.
Ха-ха-ха.
– Садись, Карл Уве, отдохни чуть-чуть, – проговорила Туве, – тебе тоже досталось. Здесь хоть передохнуть сможешь. Домой еще успеете.
Я всхлипнул и прикрыл ладонью глаза.
Бабушка курила и поглядывала на причал, с которого к нам поднимался Гуннар.
* * *
Примерно через час мы с Гуннаром пошли прогуляться по острову. Сперва мы молчали, просто шагали рядом по тропинке среди деревьев, высокой сухой травы и кустов, редких цветов, голых скалистых кряжей, серых, кое-где поросших пестрыми лишайниками, порой спускались в низины, где едва заметный ветер трепал редкие травинки, а потом перед нами открылась долина, и в отдалении – несколько домиков с оранжевыми крышами и красными вымпелами на флагштоках.
– Узнаешь? – спросил Гуннар.
– Да, – ответил я.
– Помню, в детстве мы ходили сюда, – сказал он, – твой отец тогда был уже молодым человеком. Учился в Осло. Я ему в рот смотрел, как младший брат смотрит в рот старшему.
– Это да, – сказал я.
– В нем было нечто особенное. Он отличался от других. Помню, по ночам он не ложился спать. Так никто больше не делал.
– Ну да.
– Он был намного старше, поэтому росли мы не вместе, – продолжал Гуннар, – когда мне было десять, у него уже сын родился. И он жил отдельной жизнью.
– Да.
– В конце ему трудно пришлось. Может, оно и к лучшему, что все закончилось вот так. Понимаешь?
– Да, наверное.
– Вот тут открыли летний ресторанчик. – Он кивнул на небольшой дом, мимо которого мы проходили.
– Мило, – сказал я.
Всю дорогу я беззвучно плакал. Я сам не знал, о чем я плачу, что я чувствую и откуда это все взялось.
Мы остановились возле старой пристани, обращенной к открытому морю, где стояли старые бордингаузы, сейчас отреставрированные, и все дышало богатством и достатком. Вдали четко вырисовывалась линия горизонта. Синее небо, синее море. Белые паруса, смех, шаги по гравию. Женщина поливала клумбу из большой зеленой лейки. Отблески солнца сверкали в воде.
* * *
Когда к пяти часам Гуннар довез нас до дома, деревья шелестели от вечернего бриза, долетавшего с моря.
– Мы завтра заедем, – сказал Гуннар. – Все вместе наведем порядок. Думаю, дел тут еще останется.
Он улыбнулся.
Я кивнул, и мы вошли в дом. После света и воздуха разруха в доме, к которой я вроде бы попривык, снова бросалась в глаза. Сразу по возвращении я опять принялся за уборку. На этот раз я отмыл две большие комнаты возле кухни. Разделочный стол, обеденный, стулья, все в стиле тридцатых, с затертой резьбой под эпоху викингов, журнальный столик, белая панельная обшивка, которая появилась здесь в восьмидесятых, подоконник, дверь на веранду, крыльцо. В обеих комнатах лежал ковролин, я пропылесосил его, но без особого толка, надо завтра купить средство для чистки ковров, подумал я, выплеснул воду и позвонил Тонье.
Она купила билет сюда и обратные билеты для нас обоих. Я рассказал, чем занимался, что на следующий день поговорю со священником, что здесь полно дел, но мы справимся. Сказал, что скучаю по ней, что хочу, чтобы она была рядом. Первое было правдой, второе – нет. Здесь мне следовало быть одному или вместе с Ингве. Похороны – дело другое, там она мне нужна.
Она ответила, что постоянно думает обо мне, что она любит меня. Когда мы попрощались, я позвонил Ингве. Он сказал, что приедет только на похороны, а то некуда пристроить детей, однако все равно постарается помочь. Обзвонит родственников, пригласит всех на похороны, будет вести переговоры с похоронным агентством, – возьмет на себя все, что мне дается с таким трудом.
Утром приехали Гуннар и Туве. Она помогла бабушке принять ванну, нашла чистую одежду и приготовила еду, а мы с Гуннаром прибирались и выбрасывали старье, я старался держаться как можно тише, ведь это он здесь вырос, это его мать, а я – сын того, кто все разрушил. Помывшись и переодевшись, бабушка совершенно преобразилась, она словно очнулась и пришла в себя, я вдруг поднял голову и увидел, как она, зажав в зубах сигарету, спускается по лестнице, держа в руках таз с водой. Туве, как раз мывшая полы в прихожей, рассмеялась и подмигнула мне. «Прямо заправская прачка!» – пошутила она.
К двум я направился в Лунд, в здание пастората. Я прошел по длинному коридору, заглянул в открытую дверь, за которой оказалась комната, где за письменным столом сидела женщина, она привстала, я сказал, зачем пришел, она провела меня к нужной двери, я постучался и вошел.
Пастор, мужчина средних лет с дружелюбным взглядом, пожал мне руку и предложил присесть. К норвежским священникам я особого доверия не питал, с ужасом вспоминал услышанную прошлой весной проповедь про автомат с кока-колой, и решил, чтобы папу отпели в церкви, лишь из уважения к традиции. Пускай на его похоронах звучит гребаное слово Божье. Поэтому к пастору я отнесся с недоверием. Мне хотелось традиционную церемонию, с псалмами, проповедью, чтобы потом все бросали на гроб землю, поменьше личного и побольше безликости. Мне хотелось, чтобы папина жизнь виделась издалека, а не как отдельная жизнь мужчины, которого боялись дети и который допился до смерти; пускай его увидят одним из рожденных на земле людей, чистым и невинным, как и все мы, когда появляемся на свет, человеком, прожившим обычную человеческую жизнь и умершим обычной смертью.
Но так не получилось. Обсудив практические моменты, мы перешли к тому, что необходимо упомянуть в похоронной проповеди.
– Кем был твой отец? – спросил священник.
Я ответил, что он учился в Осло, много лет преподавал в старшей школе в Арендале, был женат на Сиссель, родил двух сыновей, Ингве и Карла Уве, развелся, снова женился, несколько лет жил и работал в Северной Норвегии, родил дочь, вернулся на юг и здесь умер в возрасте пятидесяти четырех лет.
– Кем был отец для тебя, Карл Уве? – спросил он.
Мне не
