Три Нити (СИ) - "natlalihuitl"

Стоило задуматься об этом, как сразу разболелась голова; череп сдавило так сильно, что мозги чуть не полезли из ушей. Да и еще и жара! Время близилось к полудню, и черный песок быстро нагревался. Острые крупинки искрились, переливались огненной рябью — или это у него рябило в глазах?.. От боли и духоты его начало подташнивать; но надо было подниматься, пока муравьи не начали нападать. Он поднял взгляд, готовясь идти вперед, и сияние с оглушительной силой ударило в лицо. Лучи, словно железные крюки, впились в губы, ноздри, оттянули веки, не давая моргать, схватили за ребра, пробили запястья… Все вокруг исчезло, рассыпалось в белом огне; и тогда он услышал голос.

Зов прошел сквозь него, как дрожь, подымающаяся от земли; как молния, бьющая с высоты. Ни одного слова, ни одного звука нельзя было разобрать, но он знал — голос зовет его, заклинает торопиться. Ему нужно добраться до вершины башни, как можно скорее, любой ценой; там его уже ждут — с нетерпением, с тревогой, с любовью. Когда он придет, не будет больше тоски и страха; не будет заточения и унизительной беспомощности. Он снова станет собой — тем, кем должен быть.

И все внутри отозвалось в ответ, заворочалось, как крылатое насекомое, готовое родиться из уродливой личинки. Усталость, голод, и жажда, и зуд еще свежих шрамов — все отступило. Будто лопнули веревки, стягивавшие его изнутри, и он вдруг стал легким, как перо, переполненным кипящей, бьющей через край силой. Попадись ему хрустальный заслон сейчас, он бы разбил его одним прикосновением! Свет наполнял его, и муравьи, уже сновавшие по ступеням, уже готовившиеся преградить ему путь, почуяли это и отступили, пятясь, склоняя медные лбы.

Не встретив препятствий, он поднялся на следующий уровень.

***

Между полом и потолком здесь гуляли горячие вихри. В лицо швырнуло пригоршню черного песка; он закашлялся, заморгал, и наваждение, только что целиком владевшее им, пропало. Манящий зов больше не звучал в голове: вместо этого он услышал свист ветра, протискивающего невидимое тело сквозь дыры и щели в камне, и отрывистые громкие хлопки. Это снаружи, на изогнутых отростках, отходящих от наружных стен башни, трепыхались куски дырявой полуистлевшей ткани.

Внешний мир, виднеющийся за разрушенными стенами, внушал тревогу. Откуда они взялись, эти бесконечные темные пространства? И откуда взялось все вокруг — эта башня и город внизу со всеми жителями и стражами? Не выросли же сами из песка, который не может родить даже травы? Кто населил круги внизу жабами, ящерицами и ежами? Кто запустил внутрь белых стрекоз, пауков и скорпионов? Как, в конце концов, он сам очутился здесь? Ведь не произошел же от маленьких, хвостатых существ с выпученными белыми глазами; слишком они непохожи! И разве не странно, что пока он сидел в яме, то даже и не думал об этом: ни о своем происхождении, ни о природе этого места?..

Охнув, он осел на ступени и принялся растирать костяшками пальцев трещащий лоб и виски; и тут краем глаза заметил нависающие над ним плоды. Опять муравьи? Нет, эти штуки были не золотыми, а серебряными, с нежными розовыми и голубоватыми прожилками. Они покачивались на черных стеблях проводов на черешках, странно похожих на когти; да это и были когти! Один плод вдруг зашевелился, раскрываясь; разошлись в стороны кожистые перепонки, натянутые между тонких костей. Внутри было странное существо: мохнатое, зубастое, с огромными ушами, покрытыми сетью кровеносных сосудов. Глаз у него не было вовсе, зато посреди морды подергивалось, принюхиваясь, вздернутое рыло, окруженное волнистыми складками голой кожи. На шее топорщилась грива седых волос, жестких, толстых и как будто склеивающихся на груди; из-за этого казалось, что тварь несет на себе огромное зеркало.

Потянувшись и зевнув, существо завернулось обратно в крылья. В этот час все замирало, спасаясь от жары; и ему тоже следовало поискать тень и воду. Хотя этот уровень выглядел мертвым, выжженным светом — ни насекомых, ни растений, копящих влагу в корнях и листьях, — у самых его границ он заметил блеск металла. Может, это были трубы — вроде тех, что питали влагой нижние уровни?

Решившись, он сошел с лестницы. Плестись по песку было трудно: ступни глубоко увязали, да еще и песчинки забивались в щели между пластинами, натирая кожу. Но, поскольку башня сужалась кверху и каждый новый ее уровень был меньше, чем предыдущие, ему потребовалось совсем немного времени, чтобы добраться до края. Ветер здесь был сильнее; он пронзительно выл, толкая его одновременно в лицо и в спину, и швырялся горстями сора — совсем как хозяйка дворца, когда посыпала пряностями жертвенную жабу.

Он схватился покрепче за металлический прут, выпирающий из полуразрушенной колонны, и выглянул за пределы башни. Красное небо, черная пустыня, и больше ничего! Ни пятен травы, ни блеска воды, ни других строений. Извернувшись, он задрал голову вверх. Внешняя поверхность башни (там, где стен не коснулось разрушение) была сплошь покрыта белым стеклянистым веществом: желобки на его поверхности закручивались спиралями, сплетались в узлы и разбегались во все стороны причудливыми узорами. Кое-где из стен торчали длинные рога-выступы, на которых поскрипывали странные сооружения — насаженные на ось перепонки из прозрачной ткани, натянутой на проволочные каркасы; издалека они походили на крылья спавших под потолком зверей. Некоторые от старости пришли в негодность, другие — пусть даже рваные и дырявые — крутились как заведенные; однако их назначения он понять не мог.

Здесь и правда нашлись водоносные трубы; одна даже была течью, но вода сочилась из нее по капле, успевая наполовину испариться прежде, чем коснется губ. Ему пришлось стоять не меньше часа, посасывая железо, как материнскую грудь, чтобы наконец напиться.

Зато самая жаркая пора миновала, и можно было продолжать путь! Он отошел от края уровня, пытаясь счистить с языка горько-соленый привкус, но не успел и пары шагов ступить, как что-то больно клюнуло в пятку. Он задрал ногу: между пластинами на ступне краснела, набухая, капелька крови. Вот она сорвалась, упала; и вдруг по песку пронеслась темная лента с игольно-узким носом, ткнулась им во влажное пятно и резво ушуршала прочь. Он сделал еще шаг, теперь глядя под ноги. Уже три ленты выскользнули из песка, завертелись вокруг его лодыжек; он попытался схватить хоть одну, но не сумел. Существа проскочили сквозь пальцы. Вытянутые, узкие тела и перепончатые лапы-плавники делали их похожими на сухопутных рыб, рассекающих песок, как воду. На вытянутых мордах поблескивало что-то вроде наперстка из острых золотых чешуек; этим-то оружием они и протыкали кожу жертвы, чтобы слизать выступающую кровь.

Еще шаг — и с десяток новых укусов! Тогда он побежал, пытаясь подымать ступни повыше; но это только раззадорило кровопийц. Они выпрыгивали из песка, извиваясь в воздухе, сыпались на него с вершин барханов целой тучей, как бесшумные стрелы. Не все достигали цели, но скоро уже дюжина рыб налипла на нем, жаля, кусая, вонзая носы в зазоры между доспехами. Одни повисли на груди, другие — на бедрах, третьи — между лопаток. Он отшвыривал кровопийц прочь, но в это время в него успевало вцепиться вдвое больше новых. Сколько еще их затаилось в песке? Наверное, достаточно, чтобы выпить его досуха!

И тут его осенило: надо забраться туда, где песка нет! Он побежал обратно, к краю уровня; оттуда можно было выбраться на ближайший выступ, усаженный крутящимися матерчатыми лопастями. Так он и сделал, но слишком поторопился. Стеклянная поверхность была скользкой, да еще и ветер подтолкнул его в спину: потеряв равновесие, он упал на живот и заскользил по боку выступа, чудом уцепившись за какую-то толстую веревку до того, как сорваться вниз.

Стиснув кулаки, он замер; кровососы, все еще висевшие на нем, уже не казались такой большой бедой. Хорошо, что из-под отростка башни, как клочья спутанной шерсти, свисали скрипучие цепи и провода! За один из них он и ухватился; затем, пошарив ногою в воздухе, оперся на другой; закинул вверх правую руку, потом — левую и наконец забрался на выступ; и только через пару минут, отдышавшись, сорвал назойливых кровососов и побросал вниз.