Три Нити (СИ) - "natlalihuitl"

— Иди сюда, — сказал страж. — Погрейся.

Это были первые слова, которые он услышал от своего преследователя. Раньше он даже гадал — не немы ли стражи, как и он сам?

— Да, нам нельзя с тобой говорить; только Матери можно, — подтвердил тот, заметив его удивление. — Но я все равно уже проклят… что мне терять?

Поколебавшись немного, он сел рядом с мужчиной и почесал щеку. Едкая кровь летуна, все еще стекавшая по его лицу, остыла и теперь одновременно леденила и жгла. Тогда страж отодрал кусок своего балахона и протянул ему — утереться. Он принял кусок грязноватой ткани и кивнул в знак благодарности.

— Ты, конечно, не знаешь, но с той поры, когда ты коснулся меня, моя жизнь уже была закончена. Мой товарищ, Немти, умер в тот же день, еще до того, как нас вытащили из тайника, — просто от ужаса. Я тоже думал, что умру: сердце у меня выпрыгивало из груди, а легкие, казалось, вот-вот лопнут. Жуткие видения являлись мне… но потом отступили. Видимо, я оказался слишком крепким — или слишком твердолобым — для духов. Когда пришли наши сменщики, они сразу поняли, что произошло. Тайник открыли, но никто не посмел протянуть мне руки, чтобы помочь выбраться. Хорошо хоть кинули веревку, чтобы я вылез сам. Они же шли следом и посыпали те места, где я ступал, солью и золою. Что сделали с трупом моего товарища, я не знаю — может, сожгли. Аможет, он до сих пор так и тлеет в темноте.

Так, сопровождаемый страхом, я вошел в город и сразу отправился к Матери. Она святая — очень святая; настолько, что может без опаски разговаривать с проклятыми вроде меня. И я обратился к ней; я сказал, что отправлюсь за тобой и приведу обратно. Это, конечно, ужасный грех: нам нельзя подниматься наверх в обычные дни. Пройти через золотую дверь можно только раз в год, для того, чтобы найти Жениха и Невесту, — он догадался, что страж говорил о жабах. — Да и то, это могут сделать только лучшие воины, очистившиеся долгим постом и получившие благословение Матери. Но мне было уже все равно: я был считай что мертв. Пока я стоял посреди дворца, меня посыпали солью и золою, как призрака.

И Мать знала это. Поэтому она разрешила мне подняться… даже велела помощникам принести все нужное — сушеные грибы, бурдюк с очищенной водой, ягоды «жабьего глаза», которые долго сохраняют влагу, прочие припасы и оружие. Помощники оставили все это на полу, не приближаясь ко мне; потом принесли и лестницу. Потребовалось некоторое время, чтобы открыть дверь; ты ведь подпер ее чем-то, да?.. Но в конце концов она поддалась; я поднялся в место, где мы обычно охотимся на Женихов и Невест. Но мне не повезло; я свернул не туда, потерял след и больше недели блуждал в тумане. За это время я выпил почти всю воду, взятую с собою; а ту, что течет в этом месте, пить нельзя. И когда уже отчаялся, увидел на лестнице следы. Так я понял, что ты уже покинул это место и направился выше, туда, где ни мне, ни моим собратьям не доводилось бывать… Ну а дальше ты знаешь: ты убегал и прятался, я следовал за тобою и искал… И вот мы здесь.

Снаружи башни, в клубах не то пара, не то пыли покачивались стеклянные лампы; точно сотни красных глаз за сизыми веками. В схватке с летунами страж потерял повязку, покрывавшую лицо, и теперь каждая складка, каждая морщина на его лбу и щеках высвечивалась огнем или заполнялась густыми тенями. Из-за этого, а еще из-за кашля, сотрясавшего маленькое тело от макушки до пят, страж казался измученным, ветхим стариком. Жалость кольнула сердце; он протянул руку, чтобы потрепать стража по плечу, утешить его, но тот отшатнулся. А потом рассмеялся — грустно, виновато пряча глаза.

— С тех пор, как я покинул свой дом, одна мысль не оставляет меня. Мать всегда говорила нам, что ты сын предвечного Света, который послан вниз как знак его благословения и любви. Мы держали тебя в кромешной тьме, потому что верили — если ты встретишься с Отцом, если хоть один луч упадет на тебя, ты сразу покинешь нас и вернешься на небеса. Твои руки должны жечь, как пламя; в твоих венах должен течь огонь. Но вот ты вышел из темницы — и не исчез; я выдержал твое прикосновение; ты идешь по земле, а не летишь по воздуху; тебя ранит металл, и из ран течет обычная красная кровь. Потому одна страшная мысль не покидает меня: неужели все эти годы мы держали взаперти обычного ребенка, просто отличающегося от нас? Ребенка, не знавшего ни родительской ласки, ни даже доброго слова… У тебя ведь и имени нет, так?.. А меня зовут Хонсу.

И страж протянул ему распахнутую ладонь; с тыльной стороны кожа на ней была светлее и мягче, хоть и в желтоватых мозолях. Он осторожно дотронулся до дрожащих пальцев. Страж шумно выпустил воздух из ноздрей; ему было нелегко отказаться от старых привычек. Чтобы не огорчать Хонсу еще больше, он отодвинулся подальше.

— Я не знаю, зачем ты идешь наверх, — наконец пробормотал мужчина, расправляя складки балахона между бедер. — Но я не стану тащить тебя обратно против твоей воли. Пойдем вместе. Сегодня ты спас меня; завтра я помогу тебе. Согласен?

Он кивнул в ответ.

— Хорошо! Но ты устал; поспи пару часов. Нам лучше начать подниматься, пока день не вошел в полную силу.

***

Он открыл глаза, когда уже начало светать. В воздухе вился тонкий серый туман, влажный и пахнущий гарью; капли грязноватой ночной росы осели на панцире, смешиваясь с пылью и бурыми потеками крови — следами битвы с летунами. Стража поблизости не было. Оглядевшись, он заметил его у самого края уровня. Хонсу сидел, свесив ноги за пределы башни, будто рыбак, закинувший невод в буруны розовых облаков.

На этом уровне разница между ночным холодом и дневной жарой ощущалась куда сильнее, чем внизу; за ночь тело одеревенело и двигалось с трудом. Ему пришлось долго потягиваться и разминаться, прежде чем наконец встать и выйти из круга, очерченного на песке веревкой. Он хотел сразу пойти к стражу, но тут какая-то тень промелькнула над головой. Он вскинул голову; сердце уже забилось от испуга, разгоняя остывшую кровь… Но то, что скользило в дымном мареве под потолком, не было вчерашним чудовищем — странное существо с морщинистыми ногами, роговым наростом на морде там, где должен быть рот, и широкими крыльями, но не кожистыми, как у летунов, а покрытыми белыми перьями. Такое же ему поднесли стражи в тот день, когда он решился сбежать! «Птица», — попытался сказать он, но вместо слова из губ вышел только натужный хрип.

Птица села на ржавую балку и принялась чиститься, зарываясь в пух загнутым клювом. На макушке у нее покачивался пышный хохолок; в уголках круглых глаз что-то посверкивало. Слезы? Но когда он прошел мимо — осторожно, стараясь не вспугнуть ее, — то заметил, что птица плачет сухими крупицами соли.

Страж, завидев его, кивнул в молчаливом приветствии и указал на что-то слоистым желтым когтем. Он глянул наружу и охнул: за ночь бока башни сплошь почернели, будто заросли мириадами мелких чешуек. Это были жуки — маленькие, черные, гладкие, как камешки. Он вспомнил: одного такого нес в клешнях скорпион несколькими уровнями ниже. Ну а здесь их было целое море! И все замерли, задрав брюшки кверху, улавливая ночную росу; когда ее собиралось достаточно, капли стекали вниз по проложенным в хитине желобкам прямо к жвалам насекомых.

Вдруг он догадался, что так же влага собиралась и самой башней: хлопали, крутились без передышки тканевые лопасти, направляя насыщенный испариной воздух к холодным стенам, а те уже выжимали из него все, что могли. Отсюда вода и растекалась по трубам, питавшим все внизу — и подземный город с его полями. Он подставил ладонь под прозрачную струйку, еще сочащуюся между стеклянных завитков на боку башни, набрал пригоршню тепловатой жидкости и выпил. Она была такой горькой, что на несколько секунд напрочь отнялся язык. Он даже покусал его, но боли не почувствовал. Все равно что жевать тряпку!

Как же так получилось? Почему вода превратилась в отраву?.. Придерживаясь за свисающий с потолка провод, он задрал голову навстречу разгорающемуся свету. Причина была там; в этом он не сомневался. Ну а пока он размышлял, страж был занят делом — приспособив кусок гнутого железа, соскребал жуков со стены и вываливал себе в подол; от холода те были медленными и почти не разбегались. Набрав достаточно, Хонсу загреб целую пригоршню и бросил в рот, лузгая, будто семечки.