Воспоминания. Том 2. Московский университет. Земство и Московская дума - Борис Николаевич Чичерин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но были люди, которые решились пожертвовать и этими связями для своих убеждений. Брат Сергей, один из самых чистых и вместе мягких людей, каких я встречал на своем веку, не мог примириться с искажением любимых им учреждений. После долгих мытарств по самым разнообразным службам, после многих путешествий, даже кругом света, он наконец уселся в своем родном городе и всею душою предался земскому делу. Долго он был председателем Тамбовского мирового съезда; после смерти Вышеславцева его громадным большинством выбрали председателем губернской управы. Все его ценили и любили. И, несмотря на то, когда последовали реакционные реформы, он не только не хотел оставайся почетным мировым судьею, но вышел даже из гласных. По этому поводу он писал мне:
«У нас были выборы в уездные гласные, и я от баллотировки отказался. Я заявил, что вот уже более двадцати лет я служу своему старому земству и не хочу переживать его, и потому, исполнивши до конца последнее данное мне поручение, я удаляюсь в частную жизнь. Я остался один при своем мнении и прослыл за это упорным чудаком, а между тем я все-таки чувствую, что я прав. Все эти новые преобразования местного управления суть не что иное, как реакция против лучших учреждений прошлого царствования. И кто верил в пользу и будущность этих учреждений и дорожил дарованными ему тогда правами, тому кажется унизительным так легко мириться с новыми условиями нашей общественной жизни. Новые преобразования разрушают самые коренные основы этой жизни и наше самоуправление заменяют правительственной опекой. Здесь основной принцип уже другой, и никакое примирение между этими двумя началами невозможно. Быть же слепым орудием в руках этой реакции и собственными руками помогать разрушать то прошлое, которое нам до сих пор дорого, я не хочу и не могу. Это нравственно невозможно. Пусть же я, как председатель управы, останусь последним представителем старого земства. Я исполню свой долг до конца и затем удалюсь в частную жизнь».
Такой возвышенный пуританизм убеждений так, к сожалению, у нас редок, что его нельзя не отметить. Но что сказать о правительстве, которое без всякого повода и без всякой нужды оскорбляло до глубины души самых благородных и бескорыстных русских людей.
Постигшие нас беды были, однако, ничто в сравнении с теми гонениями, которые воздвигались на иноплеменников. Самодержавие в самом грубом его виде, выставлялось исконно неотъемлемою принадлежностью великорусского племени, и все должно было подводиться к уровню этого племени. Исторические предания, местные особенности, родной язык, все подвергалось неутолимому преследованию со стороны не знающей никаких нравственных сдержек власти. Даже то, что щадила железная рука Николая, было раздавлено неосмысленною рукою его внука.
Остзейский край подвергся полному разгрому. Без сомнения, тут необходимы были некоторые преобразования. Надобно было ограничить феодальные права баронов и устаревшие привилегии городов, дать гарантии подвластному населению, сделать правосудие независимым от интересов владычествующего сословия. Подобные меры не могли не встретить общего сочувствия. Но при этом надлежало поступать с большою осторожностью. Остзейский край имел свои исторические права и учреждения, которыми он дорожил и сохранение которых было неоднократно обещано ему русскими царями. В течение полутора столетий он оставался верен России. Русское правительство находило в остзейских немцах самых верных слуг; они наравне с природными русскими проливали свою кровь за отечество и оказали немалые услуги на гражданском поприще. Самые эти местные права, которые обеспечивали их самостоятельность, содействовали благосостоянию края; страна была цветущая и просвещенная более, нежели какая-либо иная часть русского государства. Все бывшие там беспристрастные наблюдатели свидетельствуют о таком материальном уровне массы, не только хозяев, но и батраков, какой неизвестен в наших деревнях. Школы были многочисленные и отлично поставленные; гимназии, наполненные настоящими немецкими педагогами, стояли несравненно выше наших. Дерптский университет давал видных деятелей не только России, но и Европе, и сам он, в свою очередь, пользуясь преподаванием на немецком языке, вызывал из Германии выдающихся ученых для занятия кафедр. И вдруг все это, без малейшего повода, потребовалось низвести к однообразному уровню русской бюрократии и русского раболепства.
Назначенный в Ревель губернатор, князь Шаховской, который был одним из главных деятелей в этих реформах, рассказывал мне, что, когда его вызвали в Петербург для этого назначения, он сперва отказывался, ссылаясь на незнание немецкого языка. На это ему отвечали, что это вовсе не нужно: он посылается именно затем, чтобы вводить русский язык и не допускать другого. Тогда он просил, чтобы ему, по крайней мере, дали закон, которым бы он мог руководствоваться. Ему отвечали, что и это не нужно: «вы действуйте, а мы вас будем поддерживать». Таким образом, всеобщая ломка веками сложившихся учреждений должна была производиться путем губернаторского произвола. Это характеризует воззрения наших правителей.
И точно, пошла беспощадная ломка. Старые учреждения пали. Те лица, которые оказывали противодействие произвольным требованиям и распоряжениям, предавались суду, и Сенат был в недоумении, не зная, как осуждать людей, которые действовали по закону. Немецкий язык преследовался не только в официальных актах, но и в преподавании и даже в частной жизни. Медиков, выставлявших на своих дверях дощечки на родном наречии, отдавали под суд, и назначенные правительством новые мировые судьи штрафовали их, как ослушников высочайшей воли. Многие школы закрылись; десятки лучших преподавателей вышли из гимназий. Дерптский, ныне Юрьевский университет, некогда столь высоко стоявший, превратился в помойную яму, куда посылалось отребье русских университетов. Я сам слышал отзывы из Ярославля и из Москвы о радости профессоров по поводу избавления от негодных лиц, которые сбывались в Дерпт. Число студентов сразу значительно убавилось. Желающие служить в России предпочитают учиться в русских университетах; другие отправляются в Германию. Некогда Катков, ратуя против мнимого сепаратизма остзейских провинций, признавал, что введение русского языка в тамошних школах было бы преступлением против просвещения; это преступление было совершено. Ко всему этому присоединились, наконец, религиозные гонения. Данное в прошедшее царствование разрешение при браках лютеран с православными крестить детей по воле родителей было отменено. Сотни почтенных пасторов подверглись преследованиям и ссылке за исполнение самых священных своих обязанностей. Одним словом, не знающая сдержек власть всюду проявлялась в выражениях самого дикого произвола. Неистовая пропаганда Каткова и злобные памфлеты Самарина[189] принесли желанные плоды.
Преследования языка и религии не ограничились Остзейским краем. Малороссийское наречие подверглось тому же гонению. Недавно (1894), в бытность мою в Малороссии, мне рассказывали анекдот о посещении одной сельской школы попечителем Киевского
