Воспоминания. Том 2. Московский университет. Земство и Московская дума - Борис Николаевич Чичерин

вообще смотрело равнодушно на это позорное гонение. Масса пошляков даже рукоплескала суровым мерам правительства. Однако нашлись люди, которые задумали предъявить протест. Живя в деревне, я получил от Владимира Соловьева письмо с составленным им заявлением, которое было подписано некоторыми видными людьми, между прочим Львом Толстым и Герье. Меня просили тоже дать свою подпись, но я в этом отказал, считая коллективные протесты в журналах пустою демонстрацией и питая к ним даже некоторое отвращение. Вместо того я написал Владимиру Соловьеву письмо, в котором высказывал свой взгляд, уполномочивая его делать из него то употребление, какое он вздумает. Все это дело было ведено довольно гласно, а потому не могло укрыться от правительства. Результат был тот, что журналам воспрещено было помещать какие бы то ни было заявления по еврейскому вопросу. Пришлось печатать протест за границею. Там появилась брошюра, которой я не видал. Мне говорили, что она рассматривалась в Комитете министров и что в ней, между прочим, были выдержки из моего письма, к большому негодованию Победоносцева. Разумеется, все это делалось только для очищения совести. Практической пользы это не могло принести.

Неумелый произвол, тяготевший над внутренними нашими распорядками и искажавший все лучшие преобразования прошедшего царствования, проявился и во внешней политике. Он повел к потере для нас Болгарии. Наше положение в освобожденной нами стране было куплено русской кровью и русскими деньгами. Это был главный результат последней победоносной войны. Из-за него мы отдали Австрии Боснию и Герцеговину; из-за него мы возбудили против себя и сербов и греков. Болгария вполне находилась под нашим влиянием. Наши офицеры командовали войском; наши генералы были министрами посаженного нами князя, близкого родственника русской царской семьи. Но привыкши к раболепной покорности у себя дома, мы хотели также властвовать и в освобожденной стране; мы наложили на Болгарию медвежью лапу, и она от нас ускользнула.

Началось с того, что, желая оказать поддержку князю, мы перессорились с болгарскими партиями, а затем, не помирившись с партиями, перессорились с князем. Конституция, данная нами болгарскому народу, была самая либеральная и демократическая, какую только можно было изобрести. Любопытно, что она писалась петербургскими чиновниками и исправлялась чуть ли не во Втором отделении собственной его величества канцелярии; затем она вновь была пересмотрена и исправлена в еще более либеральном смысле Тырновским собранием, с согласия и утверждения русского же сановника, князя Дундукова-Корсакова, который здесь, как и везде, показал себя образцом легкомыслия.

Поставленный нами князь был связан по рукам и по ногам. Испробовав все средства и не видя исхода, он задумал наконец совершить переворот, на что получил согласие нашего правительства. Под руководством состоявшего при нем русского генерала Эрнрота, дарованная нами конституция была ниспровергнута, и князь получил почти неограниченную власть. В сопровождении русского генерального консула он разъезжал по Болгарии и всюду водворял повиновение. Но способный Эрнрот вскоре ушел, и на место его князь выхлопотал себе двух других генералов, Соболева и Каульбарса. На этот раз поставленные нами министры выказали себя настоящими русскими генералами: они хотели командовать самим князем, а так как последний не поддавался, то они вступили в интриги с оппозиционными партиями. Князю стало невтерпеж, и он настойчиво просил, чтобы его избавили от этих опекунов. На беду он в это время успел насолить и государю и министру иностранных дел. Государю он надоел денежными просьбами, а министра он восстановил против себя перехваченною телеграммою, в которой он сообщал своим родственникам: «Giers feiger als je»[190]. От него потребовали, чтобы он своих опекунов оставил при себе еще на два года. Он обещал, но не выдержал и решился во что бы то ни стало от них отделаться. С этой целью он сам вступил в соглашение с оппозиционными партиями. В силу тайного договора, Тырновская конституция была восстановлена, а генералы спущены по представлению вновь выбранного собрания. Тогда нашему ставленнику была объявлена непримиримая война. Русские агенты всеми силами хлопотали о его низвержении. Я сам на вечере у Аксакова слышал рассказ управлявшего в Болгарии путями сообщения князя Хилкова о том, как в его присутствии, на обеде у русского генерального консула, последний уговаривал созванных им вождей партии Каравелова и, кажется, Панкова, соединиться для низвержения князя.

Положение последнего становилось опасным. Окруженный и внутренними и внешними врагами, он решился для поддержания своей популярности стать во главе давно подготовлявшегося Румелийского восстания. Соединение Румелии с Болгарией было давнишним желанием России. Оно было постановлено Сан-Стефанским договором; разделение этих областей было самою крупною уступкою, которую мы сделали по Берлинскому трактату. С тех пор, со стороны наших агентов, шли неустанные интриги в смысле соединения; восстание было ими подготовлено. Но когда оно, наконец, вспыхнуло и князь Александр стал в его главе, русское правительство не только отказалось его поддерживать, но в знак протеста отозвало всех русских офицеров из болгарской армии, к крайнему изумлению последних, которые ожидали, что им прикажут выступить в Румелию. Это значило отречься от всей прежней политики и покинуть завоеванную нами позицию на произвол судьбы. Вдобавок эта демонстрация не привела ни к какому результату: Румелия осталась за Болгарией, а последовавшая затем победоносная война с Сербией еще более укрепила положение князя.

Тогда начались козни другого рода. Под руководством русского агента на законного, нами поставленного князя, произведено было ночное нападение, к которому призваны были не только заранее подговоренные солдаты, но и кадеты военного училища. С пистолетом в руках от князя потребовали отречения, которое немедленно было послано русскому министру иностранных дел. Сам он был тайно отвезен в Россию, но по приказанию русского правительства вывезен за границу и отпущен на свободу.

Однако и это возмутительное дело не послужило ни к чему. Весь этот гнусный заговор, ровно ничем не вызванный и колебавший самые основы государственного строя, был делом ничтожной шайки, которая не могла продержаться и двух дней. Верные болгары, со Стамбуловым во главе, подняли знамя законного порядка, и насильно вывезенный князь возвратился при общем ликовании подданных.

Но тут он показал непростительное легкомыслие. Устрашенный заговором, не доверяя никому, он вздумал прибегнуть к великодушному покровительству русского царя и послал ему телеграмму, прося прислать доверенное лицо, с которым бы он мог уладить дело. Для нас это было самое лучшее средство восстановить утраченное положение; русское правительство снова являлось решителем судеб Болгарии. С осторожностью и умением можно было провести все, что угодно. Но личная неприязнь взяла верх над самыми элементарными требованиями политики. В ответ на телеграмму князя Александра, по личной воле государя, была послана телеграмма, начинавшаяся