Когда падали стены… Переустройство мира после 1989 года - Кристина Шпор

просто воспользуется Мюнхеном, чтобы выпрашивать деньги. Он выразил серьезные сомнения относительно будущего развития российской экономики. Более того, Германии пришлось соотносить помощь России с продолжающимися запросами о поддержке со стороны Польши, Чехословакии, Венгрии, Болгарии и Румынии. И, кроме того, за помощь конкурировали между собой и государства СНГ – при том, что, по мнению Коля, ни за одно из них Запад не должен быть ответственен. Он настаивал на том, что узкий вопрос о помощи России должен рассматриваться в рамках этой более широкой взаимосвязи. Расширяя контекст еще больше, Скоукрофт предупредил, что, если России будет предоставлено членство, то становятся вероятными и претензии Китая на место за столом переговоров. Поэтому было решено говорить о группе восьми «демократических государств», чтобы не делать ничего, что могло бы «разбавить» G7[1489].

В этом важнейшем вопросе – о статусе – между Ельциным в 1992 г. и Горбачевым годом ранее не было большой разницы: обе встречи проходили в формате 7+1. Ельцина пригласили не потому, что он представлял могущественное или достойное государство, а потому, что он и его страна были «настолько слабы, что представляли потенциальную угрозу глобальной стабильности». И, несмотря на все разговоры о новой России, Ельцин находился в более уязвимом положении, чем его предшественник, который представлял признанную идеологическую систему и неоспоримую сверхдержаву, в то время как Ельцин и Россия «все еще находились в поиске собственной идентичности и места в мире»[1490].

Народ действительно боролся с переходом своей страны от имперского к постимперскому государству. Как объясняла историк Анджела Стент, в то время как многие россияне «отвергали коммунизм, обанкротившуюся государственную экономику и мессианскую глобальную роль СССР», они не смирились с распадом Советского Союза и катастрофической потерей статуса России. Вывод войск Советской армии из Восточной Европы и из Прибалтики воспринимался ими как особое унижение – создавал ощущение, что «Россию предали», о чем Миттеран предупреждал Буша в Мюнхене. В течение сотен лет русские доминировали над своими соседями, но теперь Россия вернулась к границам середины XVIII в., до того, как она взяла под контроль Украину и начала экспансию, которая в конечном итоге привела к рождению царской империи и ее преемнику, Советскому Союзу. Потеря территории, престижа и влияния была крайне болезненной[1491].

Неудивительно, что Ельцин не намеревался пресмыкаться. В Мюнхене, как и в Вашингтоне, он ясно дал понять, что не собирается «становиться на колени». Посол Страусс попытался подробно объяснить Бушу менталитет Ельцина, назвав летние саммиты определяющими событиями для его руководства, его политики и для России как члена западного сообщества». Вот почему он хотел, чтобы в Вашингтоне Буш принял его «не так, как Горбачева в период его расцвета – экзотического гостя из другого мира, – а как надежного друга, такого как Коль и Мейджор».

И хотя ельцинская Россия была «более не способна к односторонним действиям на мировой арене», по словам Страусса, она была фактически вынуждена добиваться «особых двусторонних отношений с Соединенными Штатами», чтобы обеспечить себе «постоянное место за большим столом». И «в то время как сближение с США является политикой выбора и практической необходимостью, сближение с нами вызывает опасения, что Россия, возможно, больше не является великой державой». Это, подчеркнул Страусс, было «политически неприемлемо в Москве». В конце концов, Россией двигала «непоколебимая решимость оставаться великой державой, которую другие великие державы должны уважать как равную»[1492].

На обоих саммитах Ельцин изо всех сил старался представить свою страну как гордую нацию с великим имперским прошлым. Действительно, в особенно показательный момент он сказал интервьюеру незадолго до поездки в Вашингтон, что Россия была «великой державой хотя бы в силу своей истории». Он также не был полностью убежден в том, что Запад отошел от своего прошлого. «Холодная война закончилась, – сказал он в Мюнхене, – но пока наши экономические отношения не превратились в партнерские. Пропасть между Востоком и Западом все еще существует»[1493].

Оглядываясь назад, можно сказать, что первые полгода или около того ельцинской эры ознаменовались кратким медовым месяцем с Западом в международных отношениях, который характеризовался иллюзиями России относительно того, какую помощь она получит от Запада, и нереалистичными западными ожиданиями в отношении того, насколько быстро Россия станет демократией и переломит ситуацию в экономическом плане, что позволит ей присоединиться к ГАТТ. В этот ранний период целью правительства Ельцина, как заявил его министр иностранных дел Андрей Козырев, было «вхождение в сообщество цивилизованных стран Северного полушария»[1494]. По его словам, теперь у России была возможность «прогрессировать в соответствии с общепринятыми правилами», которые были изобретены Западом. Более того, Запад был «богат», и России нужно было «дружить с ним». В конечном счете Россия стала бы «серьезным экономическим соперником», но в то же время «честным партнером, придерживающимся правил игры на мировых рынках». Так что вступление в «клуб первоклассных государств» было для Козырева не унижением, а шансом, наконец, войти в Европу в качестве «нормальной, демократической державы», которая могла оказывать влияние посредством сотрудничества, а не военного доминирования[1495].

Однако в этой риторике после слов «нормальная» и «демократическая» надо было ставить вопросительные знаки. В конце концов, хотя Россия, по-видимому, стремилась к интеграции, она также не хотела, чтобы Запад ее поглощал или диктовал ей условия. А отношения с бывшими советскими республиками, входившими в СНГ, определялись не столько равенством и сотрудничеством в рамках новой «организации» (в которой отсутствовали какие-либо договорные рамки), сколько двусторонними связями, в которых доминировала Россия. Это, безусловно, вызвало возмущение Украины, которая с самого начала стремилась к полной независимости от Москвы и продолжала настаивать на «равноправных отношениях». Угроза российского вмешательства была очевидна в комментариях даже западника Козырева, который в качестве представителя Ельцина говорил о «зоне добрососедских отношений» вдоль границ России, однако с оговоркой, что государства-преемники должны помнить о «правах, жизни и достоинстве этнических русских в государствах бывшего СССР». А заместитель министра обороны России даже заявлял, что Кремль «обязан защитить всех россиян военными средствами, если это необходимо». В прибалтийских государствах стали поговаривать о «новой доктрине Брежнева»[1496].

Ельцин так и будет колебаться между западной и российской идентичностью. Растущий уклон в сторону подтверждения права России на статус великой державы не просто отражал внешнеполитический императив. Он боролся с Верховным Советом, который больше не представлял страну, поскольку был избран, когда еще существовал Советский Союз. Поэтому Ельцин подвергся яростным нападкам с разных сторон – бывших коммунистов, которые почти не изменились[1497], радикалов из движения «Демократическая Россия» и националистических реакционеров, которые все выступали как против его правления, так и против его политики. В течение 1992 г. ему удавалось отбиваться от предложенных конституционных изменений, которые ограничили бы его президентские полномочия. Но на вновь собравшемся съезде Верховного Совета с