МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 3. 1957 (Ежегодный сборник фантастических и приключенческих повестей и рассказов) - Николай Атаров

Прошло еще некоторое время, и я получил короткое, взволнованное сообщение от моего друга:

«Позор, позор! Я начинаю ненавидеть самого себя за мою белую кожу. У нас происходит нечто более страшное, чем то, что было в крае двадцать лет назад. Здесь приступили к постройке железной дороги Браццавиль-Черный Мыс. Вы не можете себе представить, какие ужасы у нас творятся. Я вооружил против себя всех здешних белых, но я не могу оставаться равнодушным к тому злодейству, к тому еще невиданному на негритянской земле преступлению, которое происходит. Я написал в министерство колоний доклад с подробным изложением только того, что видел сам, и получил короткий ответ, рекомендующий мне «быть несколько скромнее». Вы понимаете: у меня стынет кровь в жилах от ужасов, происходящих перед глазами, а мне рекомендуют «скромность»!.. Вероятно, меня уволят, но отныне я уже навсегда связываю личную свою судьбу с Африкой».

Да, он прав, Эрнест. «В Африке нет места сентиментальности», — гласит знаменитая «формула» Пульстона — англичанина, известного далеко за пределами Британии, циничнейшего знатока — «практика» колониальных дел. Да, да, в колониях «великих держав» Европы нет места для честности, справедливости, милосердия, уважения человека к человеку. Там только бич, тюрьма, виселица, пулемет. Да и как же по-иному могут рассуждать Пульстон и ему подобные, пользующиеся той сытой, легкой, праздной жизнью, которую обеспечивает им открытый, узаконенный грабеж!..

ВСТРЕЧА С ДРУГОМ

Прошло около года. Как-то на пригорке вдали показался человек. И в трубу теодолита я рассмотрел опрокинутую фигуру голого гонца. Висевшая через плечо сумка хлопала его на бегу по боку — это была почта с базы. Негр передал мне пакет. Среди казенных бумаг было письмо от Эрнеста Делона. Человек большого и доверчивого сердца делился со мною, конечно, не только своими горестями, но и радостями. Радость в его жизни была только одна — оставленная в Париже семья. Он сообщал, что маленькая клетушка грязной гостиницы, где жили мать и сестра, сменилась отдельной скромной квартирой, что мать не ходит больше по чужим людям стирать белье, что сестра перестала носить платье с чужих плеч — унизительные подарки всяческих благотворительных комитетов. В далеком Париже заочно знали и меня. В каждом письме другу неведомая мне, но уже близкая моему сердцу трудовая семья неизменно посылала мне привет, благодарила за доброе отношение к сыну и брату, приглашала к себе на время отпуска. Наша переписка, мало сказать, сблизила меня с Эрнестом — она сроднила нас, как общий окоп, как одна солдатская ложка на два котелка, так сходны мы были в наших чувствах, в нашем восприятии мира и новой жестокой обстановки, — только он был горячее, стремительнее и непосредственнее меня… В этом письме он сообщал, что только что вернулся из Парижа, что у него остался еще неиспользованный месяц отпуска и он хочет навестить меня.

Моему другу я ответил с тем же почтальоном, а к письму приложил план местности и тот приблизительный пункт, в котором я предполагал быть через два месяца, к сроку его приезда. Отыскать меня в беспредельных просторах черной степи предлагалось уже его опыту: ориентировочных точек было немного.

Он приехал на две недели раньше, чем предполагал. Я с нетерпением, с учащенно забившимся сердцем рассматривал вдали, в струях синего воздуха, торжественную процессию. Впереди шел рослый человек в белом шлеме, за ним двигалась цепочка негров и на прогибавшихся шестах несла подвешенную кладь. Они заметили нас раньше, чем мы их, и шли уверенно по прямой, то скрываясь в неглубоких складках местности, то поднимаясь над гребнями.

Как изменился мой друг! Прокаленный солнцем, темно-бронзовый, радостно сверкающий белками больших глаз, бритоголовый, похожий на отважного пионера-исследователя из романа прошлого века, в шлеме, тяжелых горных башмаках и широких коротких штанах, обнажавших колени, он удивил меня своим здоровым видом — вероятно, в период нашего знакомства он еще рос, так был сейчас неузнаваемо крепок, плечист, широкогруд. Мы расцеловались как братья. Я остановил работу и на два дня распустил отряд.

Мы пошли к стоянке… Из большой плетеной корзины он извлекал парижские подарки мне. Милое сердце! Он не забыл моего коротенького замечания когда-то, в один из первых разговоров на пароходе, что я по происхождению полурусский, и выкладывал на стол палатки банки малинового варенья, какие-то коржики, бутылку русской водки скверного французского изготовления, коробочки рижских килек, связки сухой тарани, баночки маринованных грибов, черный окаменевший хлеб, мешочек сухого зеленого укропа.

Я был очень растроган, но, тараща глаза, не мог удержаться от хохота. Нечего сказать — укроп, конечно, превосходная приправа к удаву, жаренному в зловонном масле «кориже», а перед жирафьим рагу как не опрокинуть в рот рюмку русской водки, доведенной почти до температуры кипения, — где же ее охлаждать, когда до ближайшей речки километров двадцать пять!

Мы дали друг другу слово в этот день не касаться ничего тяжелого, мрачного, дурного и отдаться только радостям долгожданной встречи. Мы закатили «лукуллов пир» на удивление и восторг моих ближайших помощников, приглашенных к торжественному столу.

Другим был наш следующий день. Эрнест передал мне некоторые свои записи, и я узнал подлинно чудовищные по своей низости вещи. Уже больше пятидесяти хищнических компаний орудуют во Французской Африке. И самые жадные, жестокие и подлые это: «Горная компания Конго», «Лесная компания», «Санго-Убанга», монополизировавшая добычу каучука, «Общество Верхнего Огуэ» и усиленно поддерживаемое правительством «Общество Батиньоль».

— Вы понимаете, — стискивая сильные кулаки, говорил он, — за один только минувший год в одном только Верхнем Огуэ агентами «Лесной компании» за недоставку назначенного количества каучука убито тысяча сто негров. Но то, что происходит на постройке железной дороги Браццавиль-Черный Мыс, совершенно невообразимо. С 1924 года в Конго идут восстания, люди прогоняют и иногда убивают вербовщиков и разбегаются. Их ловят и с веревками на шее под конвоем ведут на постройку — ведут тысячи километров через бруссу, ведут иных больше года. И люди тысячами мрут по дороге от голода и истязаний. Забирают не только мужчин, но и женщин. Официально негров мобилизуют каждого на два года, но их не отпускают и потом, заставляют строить бараки, мосты, дома для администрации. Когда наконец какой-то небольшой процент выживших отбывает и это беззаконие и отправляется по домам, их перехватывают по дороге агенты тех же компаний и вновь направляют на принудительный труд. Здесь они рубят деревья, подчас столь огромные и тяжелые, иные из которых не в силах поднять сто человек. Негры волокут через лесные дебри эти деревья десятки километров до реки, и тут обнаруживается, что деревья некоторых пород тонут в воде, — их продолжают тянуть вдоль берега. Деревья обычной плотности связываются в плоты, а на мелях и перекатах они вновь разбираются и перетаскиваются вручную. Страшная, подлинно убийственная работа. Знаете, каков точно процент смертности среди рабочих лесных компаний? Тридцать семь процентов! Но только пятая часть мобилизованных, чудом выживших людей добирается в конце концов до своих семей. А знаете, сколько негров умерло от истощения и непосильной работы на постройке этой проклятой дороги Браццавиль-Черный Мыс? Почти двадцать тысяч. То есть почти сто пятьдесят негритянских трупов легло пока что на каждый километр пути.