Севастополист - Георгий Панкратов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но каким бы удивительным ни казалось это открытие, за ним тут же последовало новое – и удивляло оно не меньше. Только на сей раз никакого объяснения увиденному не находилось. Прямо над прямоугольным постаментом на потолке располагалась ровная площадка. В окантовке угрожающих камней переливалась темно-серебристым матовым оттенком гигантская гладкая поверхность – на вид из металла или стекла, но я был уверен, что не знаю и малой части тех материалов, которые задействованы при постройке Башни. Это выглядело настолько странно и необъяснимо, что я запретил себе строить догадки: все равно ни до чего не додумаюсь, пока не найдется возможность выяснить.
Я спустился к постаменту и прошелся вдоль него. Оказалось, что он сделан вовсе не из бетона, а тоже из какого-то металла. Хотя вся эта конструкция и выглядела безжизненной, находиться возле нее мне было всяко приятней – по крайней мере, я точно знал, что ничего не свалится на голову.
Тяжелая тишина этого места оглушала настолько, что я не слышал даже звука собственных шагов. К тому же, чем дольше шел, тем становилось холоднее. Всматриваясь в углубления на постаменте, которые показались мне воронками, я внезапно осознал, для чего все это предназначено, – и это осознание не пронзило меня насквозь, не шокировало. Оно было настолько обыкновенным, что я удивился даже не ему, а только той легкости, с которой оно поселилось в моей голове, чтобы остаться там и больше не исчезнуть.
«Да это же для лампы! – понял я. – Именно сюда и нужно вставить лампу, чтобы она зажглась».
Но если в первой части собственной догадки я был уверен, то вторая вызывала сильные сомнения. Как загорится лампа, если этот постамент покрылся пылью, влагой и трещинами? Не потеряю ли я лампу вовсе, неосмотрительно решив вкрутить ее в первую более-менее подходящую на вид воронку? И почему здесь нет других ламп – ни одной? И других людей. Даже если она и зажжется в этом царстве холода и мрака, то что это изменит, на что повлияет?
Но масштаб самого устройства, даже если я и ошибался в принципах его работы и использования, все же впечатлял. Башня приучила к гигантомании, но сложно было представить, ради какого результата стоило затевать такое? Я прикасался к холодному металлу постамента и пребывал в полной растерянности; тогда же я вспомнил о Кучерявом и вздрогнул. В голове рисовалось самое мрачное и неприятное развитие событий.
«Вот теперь меня оприходуют, заберут лампу – и дело с концом. Тело сгниет здесь между камнями, и уже ничего не поймешь, не узнаешь». В отличие от Пребывания, в этой пещере и жить было негде – вряд ли мою комнатку можно было назвать селом. С другой стороны, никаких соседей на километры пространства. Стоило ли торопиться в путь?
Но едва я подумал о соседях, как заметил вдали в проеме человека. Он стоял, смиренно склонив голову, и не шевелился – разглядеть его с той точки, где я находился, было не так уж просто, но я практически не сомневался: это Кучерявый.
Один на один с ним в мире – в его мире, на его территории. «Я в логове, ловушке», – кричал маленький трусливый Фиолент в моем сознании, и я большой пытался его успокоить. Но, по правде говоря, аргументов не было. Оставалось лишь действовать по ставшей привычной схеме – рисковать.
Я направился к проему и еще издали – скорее чтобы унять свой страх, чем напугать Кучерявого – принялся кричать:
– Если ты нападешь на меня, знай: я буду защищаться. Буду биться до последнего. Я не отдам тебе лампу! Разобью ее и порежу осколками твое поганое горло… Как тебе? Чувствуешь перспективу?
Кучерявый – а это был, конечно, он – распрямился, снял капюшон и терпеливо дожидался меня в проеме.
Он ничего не предпринимал, только стоял, сложив на груди руки, и на лице его не читалось ни угрозы, ни насмешки, ни вообще каких-либо эмоций. Я остановился в нерешительности.
– Ты уже на месте, – донеслось до меня. – Так успокойся, расслабляйся. У нас еще будет возможность наговориться.
– Что ты мне вколол? Зачем? – спросил я, вспомнив, как резкая боль пронзила вену. Место укола все еще отзывалось болью по всей руке.
– Это живые мины, – ответил Кучерявый.
– Что? – Я чуть не поперхнулся от гнева. Почему он позволяет себе говорить загадками? Кто он такой, не слишком ли уверен в своей безнаказанности, в том, что я не смогу дать ему отпор?
– Такие шипучки, – пояснил он. – Попадая в кровь человека, они создают там маленькие фонтанчики. Разгоняют ее, чистят, питают своей шипучей энергией. А твои застоявшиеся, пожившие и пережившие клетки подрываются на этих минах, вот так: ба-бах!
Он изобразил руками взрыв и сделал страшные глаза.
– Ты что, так меня убиваешь? – Мне действительно стало страшно.
– Зачем? – Он поразился моему вопросу, и, кажется, по-настоящему. – Ты болеешь. Тебе надо помочь, ведь не будешь же ты здесь лежать постоянно. Здесь не Пребывание, в этом месте ты для дела.
– Болею? – усмехнулся я. – Что это такое? Мне неизвестно, что такое болеть.
– В Севастополе никто ведь не болел? – ответил он вопросом на вопрос, и в звучании его голоса я впервые услышал эмоцию. Это была грусть.
– Конечно, – подтвердил я.
– И вправду, с чего бы болеть? – отозвался Кучерявый. – Здоровое море, здоровая пища, здоровое небо над головой… То ли дело ты, Фиолент! Тебе уже сложно отличить реальность от вымысла.
– Ты хочешь сказать, что мне все это снится? Или снилось все то, что было до этого?
– Не так просто, – ответил он. – Если бы Башня могла людям сниться, незачем было бы все это строить! Уж не думаешь ли ты, что человеческая жизнь – или мы сами – кому-то снится, как любят рассказывать во всяких планиверсумах?
– Нет, – я поспешил откреститься от этих предположений. Вспомнил собственные рассуждения о снах, но после того, как он пристыдил меня, почему-то стало неловко.
