Голоса надежды - Татьяна Шкодина

ЭТО БЫЛО В ДЕТСТВЕ

Я представлял себе «хрущобы» раем,когда за старым глиняным сараемшелковицу на завтрак собирали воду пил из гулкого ведра…

Туманный отсвет быстрых ног девичьихя принимал как оперенье птичьесреди открытий, совершенных мной,тем летом, что прошло давным–давно…

И в рифму я писал о красном флагена белой разлинованной бумагелишь потому, что флаг был жизни частью,и мне она в тот мигсулила счастье!

ЗИМА

Отсеребрилась тень акаций,погасло разноцветье дня —довольно лету зазнаваться,уже зовет зима меня!

И вот она идет по свету —зима — хандра, зима — беда…По воле северного ветраструится белый снег в садах.

По воле северного ветраприроды суть обнажена —июльской лаской не согрета,вдруг стала подлинной она!

Стал свет берез еще белее,чернее — глубина воды,и купол вечера алеетогнем рождественской звезды.

Зинаида ШЕДОГУБ

Отрывок из повести «ТАКАЯ КОРОТКАЯ ЖИЗНЬ…»

Володька проснулся, сполз с кровати, сонно пошатываясь, натянул штаны, протер сухонькими кулачками глазенки, робко глянул по сторонам и вздрогнул от радости: на углу стола лежал забытый кем‑то из взрослых коробок спичек. Боясь разбудить сестру, он, крадучись, подошел к столу, накрыл ладошкой коробок и сунул его в карман.

— Опять сахар воруешь! — прикрикнула на него проснувшаяся Маша.

Володька виновато вздрогнул и отпрянул от стола.

— Ни, не ив, — криво улыбаясь, оправдывался он.

Но Маша уже забыла о брате и лихорадочно натягивала платье: за окном шумели ее друзья: рыжий Лешка, по кличке Помидор, вечно простуженный Толик, задиристый, драчливый, за что его прозвали Петухом, подруга Юлька, попросту Юла, шустрая, говорливая девчонка.

— Седня гуляем свадьбу, — вваливаясь в комнату, сказал Толик.

— Не спеши, Петух! Я женюсь на Юле, — покраснев, заявил Лешка.

— Все я да я… — покачивая кудряшками, ломалась Юлька, — нехай седня невестой буде Машка.

— Та я ж целоваться не умею…

— Ну, наряжайся получше, а вы, хлопцы, столы готовьте, — приказала Юлька.

Наконец уселись, стали есть жаркое и пить вино, красноватый алычовый компот, и, подражая взрослым, кричать «горько». «Жених» вытягивал труоой толстые, жирные губы и неумело чмокал раскрасневшуюся «невесту». Володьке давно надоели эти свадьбы, и теперь он нетерпеливо ерзал на стуле, стараясь уловить момент, когда можно будет незаметно улизнуть из хаты. Когда ребята пустились в пляс, Володя юркнул в сад. Там он вынул из штанин коробок, повертел его, чиркнул спичкой и в испуге отбросил ее в сторону. Озираясь, он побежал к отхожему месту, рядом с которым стояла копна люцерны, а чуть поодаль на настиле из бревен лежала общая с дедом скирда сена. Володька надергал сенца, сложил его в зарослях за нужником и, все так же воровато оглядываясь по сторонам, чиркнул спичкой. Горящая сера отлетела и обожгла ладонь. Ребенок послюнявил обожженное место и снова вынул из коробка спичку. На сей раз она загорелась. Огонек, казалось, сам спрыгнул на сухую траву, и она вспыхнула разом так ярко, что Володька испугался и отскочил назад. Язычок пламени обхватил кольцом нужник, переметнулся с него на люцерну, лизнул край скирды.

— Е–мае, шось горит! — выглянул в форточку Лешка.

— Не чую, — мотнул чубом Толик.

— Сопли утри, не чую, — возмутился Лешка. — Вон дым столбом! Смывайся, ребята!

Огненный факел поднимался над садом, разбрызгивая искры, треща, извиваясь. Казалось, сей час запылает все: и дом, и деревья, и земля.

— Караул! Ратуйте, люди добри! — кричала Фекла и изо всех сил колотила палкой в медный таз. "

Пантелей Прокофьевич застыл у окна с тарел кой рисовой каши, которую он тщетно пытался доесть. На седой бороде повисли капли молока, рисинки, а он дрожащей рукой черпал кашу и проливал ее на себя.

Со всех сторон с баграми и ведрами бежали люди. Став цепочкой, они подавали воду на крышу дома и сарая, чтоб спасти от огня хотя бы строения. Некоторые смельчаки, обливаясь водой, подбегали к пылающей скирда и выхватывали из нее охапки сена. Его тут же поливали, и оно, дымя, обугленными комьями валялось на земле.

Дым стлался по траве, выедал глаза, и Маша, спрятавшись в зарослях орешника, то и дело вытирала слезы, оставляя на щеках грязные полосы.

Игнат заглянул в свой кабинет и сердито сощурился: вот уже третий раз колхозницы перебеливали комнату, а помещение по–прежнему казалось ему темным и неуютным.

— Сломать бы все к черту, да на новом месте правление построить, шоб и не пахло этим Гузновым, — подумал Игнат. — А то вместо Игната Пантелеевича Иваном Ивановичем кличут… Все заменю мебель, плакаты… Хочу все по–новому…

Мария поймала недовольный взгляд председа теля и усмехнулась:

— Робым на совесть, Игнат! Не знаю, шо тоби не нравица…

— Я тебе не Игнат, а Игнат Пантелеевич, — обо овал звеньевую председатель. — Скажу — и десять раз будешь белить…

— Ну уж уЕоль… не девочка, — вспыхнула Мария.

Зная крутой характер мужа, Люба бросилась к Марии. Еще недавно радовавшаяся председательству Игната, она вдруг поняла: нелегко быть председательшей. Теперь надо сносить не только свою боль, но и людскую…

— Игнат, замолчи! Мария тоби в матери годитца… — загораживая звеньевую, почти крикнула она.

Игнат еще больше покраснел, его глаза округлились и калились кровью, и Люба сжалась в ожидании удара или потока ругательств, но в это время за окном кто‑то истошно завопил: «Пожар! Наш председатель горит!»

Люба соскочила с телеги на ходу, покачнулась, :удом удержалась на ногах и побежала к базкам, откуда неприятно несло гарью. Она остановилась у огромной, еще дышащей теплом кучи золы и, задыхаясь не столько от бега, сколько от страха, срывающимся от напряжения голосом крикнула:

— Де диты?

Старики, сиротливо сидевшие на почерневших от копоти стволах, только понуро опустили головы и, казалось, не слышали вопроса невестки. К ним подошел Игнат, обнял родителей за плечи и тихо сказал:

— Че пригорюнились: сено привезу, а ребятня сховалась. Я б на их месте тоже…

— Да ось же вин паразит! — с хрустом ломая тыквенные стебли, радостно закричала невестка Рая и, как котенка, вытащила из‑под огромного листа чумазого, заплаканного Володьку.

— Ну шо, паразит, будешь и теперь спички брать? — пробираясь по тыквенному полю, отчитывала она племянника.

Ей навстречу кинулась Люба и судорожно обняла сынишку.

— Хватай, хватай, целуй свое золото, я б его поцеловала… — отдавая ребенка, неодобрительно сказала Раиса и, обращаясь к Игнату, уже по–другому, кокетливо и ласково, произнесла: — Магарыч, кумец, ставь! Из‑за твоего дохлячка уси ноги ободрала, вон глянь, кумец, — бесстыдно задирая юбку, показывала она исполосованные растениями ладные женские ножки.

— За Володьку, кума, ничего не жалко! — содрогаясь от внезапно возникшего желания, хохотнул Игнат и притянул к себе невестку.

Игнату как председателю везло: урожай зерновых был собран такой, что о нем заговорили и в районе, и в крае, и в газете появилась статья. Чтобы как‑то отметить это событие, он решил в воскресенье повезти передовиков производства на море.

Настроение с раннего утра у всех было праздничное. Несмотря на выедающую глаза пыль, на грузовиках пели колхозники. Люба тоже пела, изредка поглядывая по сторонам.

За бортом машины мелькали вспаханные и еще не убранные поля, луга, каналы, хутора, станицы, ближе к морю грунтовую дорогу окружили заросшие тростником и камышом лиманы, с чернеющих чаш которых то здесь, то там взлетали вспугнутые машинами дикие утки, гуси, кулики, цапли. Наконец кто‑то завопил: «Море!», и перед взором раскинулась бесконечная гладь Азовского моря.

Когда машины остановились, колхозники стали нетерпеливо спрыгивать с грузовиков: каждому хотелось поприветствовать эту красоту. Волны тихо накатывались на песчаный берег, ласково шевелили ракушки и что‑то шептали. Кое‑кто прямо в одежде бросился в воду. Один Игнат спокойно стоял у кабины грузовика и с улыбкой смотрел на резвящихся людей. Когда колхозники чуть успокоились, председатель приказал женщинам накрывать на стол. Вскоре все сели завтракать, а Люба, завороженная красотой моря, незаметно отошла подальше сбросила ситцевое платье и вошла в море. Она долго брела по отмели, постепенно погружаясь в воду.