Отец - Илья Беркович

— Говорите по-русски? — спросил верзила, протягивая мне листок. Я отрицательно мотнул головой. Верзила приложил листок к пачке, повернулся и мягко пошел вниз по лестнице. Это был Саша Боцина, разносивший по квартирам свою версию, согласно которой это его, Сашу, били головой о батарею и сломали ему ровно два ребра.

И пошло. И поехало. Из открытых писем того времени приведу, сократив, два.

«…позавчера, 5 февраля, глава муниципалитета г-н Идельс и его заместитель г-н Натан лично отправились в дом № 128 с целью убедить незаконных жильцов — Фиаменту и его приспешников — освободить захваченные ими квартиры без вмешательства полиции.

В ответ на свои предложения г-н мэр и его заместитель были избиты так, что обоих пришлось госпитализировать. Несмотря на засвидетельствованные телесные повреждения, несмотря на то, что хулиганы даже не пытались скрыться, полиция арестовала их только вчера, и тут же выпустила, по словам полиции — под залог. Мы, служащие муниципалитета, до глубины души возмущены избиением г-на мэра и его заместителя. Так продолжаться не может. Мы желаем г-ну Идельсу и г-ну Натану скорейшего выздоровления».

«…Хальфон избит за попытки объяснить людям их суть, мэр — за то, что попросил освободить незаконно захваченный дом.

Банщик Рахмиэль посмел заметить Боцине, что за посещение миквы надо платить — и был избит железным прутом… Пятеро терроризируют весь город. Сколько можно терпеть?

Мы не имеем права отчаиваться. Мы должны объединиться.

Бойкот! Гоните их из синагог! Хозяева магазинов! Не продавайте им еду!

Человек, которому не все равно».

Человек, которому не все равно, в 89-м году, будучи сержантом, оказался с двумя своими солдатами лицом к лицу с огромной толпой арабов. Подай он хоть слабый сигнал страха — пришлось бы и его, и солдат хоронить в закрытых гробах. Но сержант рассеял толпу.

Как же сержант-десантник так испугался пяти невооруженных придурков, что не осмелился даже подписаться?

Очень просто. Представил, что будет он сидеть в субботу в синем костюме и белой рубашке с отложным воротничком на скамейке и рассказывать сыну-подростку про десант.

И тут подойдут трое в черном и так отбуцкают, что костюм придется отдать на благотворительный склад, а про десант впредь не заикаться.

И ничего, скушаешь. Человек ведь не способен из мести искусать напавших на него собак. Он может их перестрелять. Наш закон такого права не дает. Судиться и вовсе пустое дело, особенно если обидчики — агенты службы безопасности, а о том, что Ави — агент и провокатор, все чаще говорили в синагогах, в магазинах и везде, где собирались люди.

Был ли Ави агентом?

Вспоминается слякотный ленинградский день. Толком не рассвело — и уже начало темнеть. Я стоял за столиком в угловом кафе и пил свой маленький двойной, одновременно и похожий на погоду, и способный на четверть часа ослабить ее гнетущее действие. Но действие это усилилось, потому что А. Бочаров в большой собачьей ушанке подошел к моему столику и гнусаво исповедался. Едет с Литейного; согласился сотрудничать; с тещей жить невозможно; зарплата 120, а они обещали завлаба и 180.

Алик вернулся в слякотный туман. Я расспрашивал его сослуживцев. Он продолжал жить с тещей, завлаба не получил, через год уволился и открыл с однокурсником кооператив. Был ли Бочаров агентом? Может быть, Алику просто захотелось оживить свой смертельно серый облик инфернальной черной красочкой?

А моя начальница, похожая на холмогорскую корову и королеву викингов, как любила она походя бросать подчиненным: «Мой муж, он же в органах работает», каждый раз наслаждаясь сладкой, как затяжка дымом, тишиной в комнате. Только однажды молчаливая пенсионерка Петишева выдавила: «Да знаю я ее мужа. Ни в каких органах он не работает. Работает на заводе».

Вспоминается ночное дежурство в будке у городских ворот, белое такси, араб-шофер требует, чтобы его впустили, ему надо в полицию — привез пассажира, а тот не платит. А пассажир, заикаясь и дыша водкой, говорит: «Да я здесь живу. Да я сам в безопасности работаю». Я, охранник, знавший все лица, никогда не встречал этого человека. Зато потом я встретил его на митинге, на перекрестке. Полиция еще не приехала, а он, такой щуплый, серенький, с сумкой через плечо, как будто куда-то торопился уехать, но не уезжал, и все вертелся в толпе. Был ли это тот, ночной? Врал ли он ночью? Не знаю.

Про Колесо рассказывали, что он свою зарплату капитана КГБ тратит на рыночную говядину, которую ест из одной огромной миски со своими пятнадцатью собаками. А у столиков вертится и выпрашивает по пятнадцать копеек только чтобы слушать разговоры.

— Ави, — говорили люди, — откуда-то берет деньги. Полиция его не трогает.

Ну и что? Людей с деньгами и без определенных занятий в нашей стране так много, что все они просто не могут быть тайными агентами. Полиция же очень часто не трогает преступников просто потому, что ей лень.

Служба безопасности расставляет свои сети в такой мутной воде, что видят эти сети только те, кто в них попался. Но если даже признаниям в шпионстве нельзя полностью верить, обвинениям в шпионстве и подавно верить нельзя.

Я знаю, когда мой герой родился, где вырос. Я знаю о нем почти все. Но я не знаю и не могу знать, был он агентом или нет.

— Ты начала паковать вещи? — спросил Дани жену.

Молчание.

— Пора разбирать мебель: завтра нам дают фургон.

Молчание.

— Кстати, Идит просила тебя сегодня в два прийти в дом, помочь ей мыть лестницу.

— Почему в два?

— Так ей удобно.

— А если мне так неудобно?

Мазаль сильно злилась. Нашелся новый хомут на ее шею. Мало ей переезда, от которого, видно, не отвертеться. Мало ей мужа и его нового хозяина, Учителя Справедливости, чтобы он был здоров и счастлив. Теперь еще его жена, девчонка, будет ей указывать, когда и что мыть.

Квартира их темная, сырая, пропитавшаяся их несчастной жизнью, но это своя квартира. Отсюда не погонят. Что тут паковать, что разбирать? Вся мебель получена со складов, подобрана на улице в виде покореженных фанерных плит, в натяг свинчена и сколочена. Такую мебель не перевозят, а другой никто не даст. Вот полочка — на ней стоит любимая кастрюля Мазаль, кастрюля для кускуса. Мазаль подобрала эту полочку у зеленого, похожего на бронетранспортер, мусорного контейнера, который так хорошо виден из окна моей гостиной. На его железные бока и крышки лепят объявления о собраниях и съездах, портреты любимых сенаторов и раввинов, стикеры с лозунгами «Скромность укрощает страсти и защищает от напасти», «Нет арабов — нет диверсий», «Улыбнись — все к лучшему».

Западный человек никогда не станет лепить портрет своего духовного учителя на мусорный бак. У нас, на Востоке, отношение к контексту иное. Для идейного человека Востока контекст не существует. Идейный человек Востока видит только свой любимый лозунг или лицо Вождя и готов лепить их куда угодно, хоть на стену в сортире.

На ручки мусорного контейнера вешают пакеты с черствыми булками, поздно вечером или рано утром, никогда — днем, к контейнеру выносят столы без столешниц, книжные полки, разобранные детские кроватки. Утром увидишь из окна хорошую, блестящую в лучах солнца кроватку — не зевай, а то выйдет из машины седобородый дедушка, осмотрит боковины — и в багажник. Молодой отец проходом из магазина подхватит решетчатые стенки. Осталось днище — можно сделать отличную полочку. Торопись, а то кто-нибудь оприходует или подползет задом мусоровоз, выпустит поршни, опрокинет бак вместе с твоей полочкой в свой вонючий рот и изрыгнет на свалке, километров за двадцать от нас. Я там был. Едешь, едешь, вдруг солнце меркнет, низкие холмы-кучи начинают куриться черным, жужжащим — это мухи, как черные мысли, всю ночь не дающие покоя. Это воплощенная депрессия. Из дыма тихо материализуется араб и спрашивает в нос, можно ли взять то, что мы вывалили. Можно. Из фанеры сделают полочку и продадут на рынке в Беэр-Шеве. Но Мазаль успела схватить доску и сладила из нее насест для своей любимой кастрюли.

Она сама приклеила изолентой к стене электрические часы. Она получила на складе этот флуоресцентный светильник, заменитель люстры. Она слепила весь этот дом. Близнецы, слава Богу, здоровы, средние учатся, и даже старший, Шмуэль, что до десяти лет не мог сам себе задницу подтереть, уже, наконец, похож на человека. Его дразнят сапогом, потому что рот все время открыт, и зубы торчат, но у нее нет денег, чтобы выпрямлять им зубы, и на пломбы-то пока достала, в скольких очередях пришлось стоять, сколько бланков заполнить. Через неделю Пурим, через две недели надо начинать пасхальную уборку, а она должна по приказу какого-то Учителя Справедливости — пусть он, его жена, его мама, папа, бабушка и дедушка будут здоровы и живут до ста двадцати пяти лет — своими руками рушить свой дом и ехать с семьей в нежилой 128-й, откуда их выкинут к е… матери, да еще и бежать сейчас мыть в этом доме лестницу.