Отец - Илья Беркович

Миша побрел в парк и сел на скамейку. На черном ее скелете остались две доски, остальное оторвала молодежь. Он закрыл глаза и начал вызывать, представлять лицо Ребе. Только похмельная муть клубилась за глазами. Начнем с шапки. Муть сгустилась в шапку, но лицо под шапкой было другое — молодое, смуглое гладкой, матовой смуглостью, и опять он, как вчера, постыдно улыбаясь, упрашивал не молчать, сказать, как же им быть, что им делать, а лицо смотрело на него черными выпуклыми глазами и молчало, как молчит Бог, когда к нему обращается пьяный.

Миша помнил, что, если не выходит представить Ребе, надо начать с дороги к нему. Дорога к нему: контрольные приветствия автоматчика на подъезде к терминалу, чемодан, шатко уезжающий по черной ленте, приказ пристегнуть ремни, темный аэропорт в Минске, доллар за тележку, красный, с рубцом над черным кожаным воротником, затылок шофера автобуса, стены высоких белых домов сквозь медленно текущий по стеклам дождь, долгие остановки, лес, половина радуги, запах бензоколонки, человек, молитвенно протягивающий невидимым ему туристам стеклянный змеевик для самогонного аппарата, лачуги дачного кооператива.

Миша нажал на кнопку. Автобус послушно высадил его и, пернув бензином, тяжело уплыл. Миша толкнул калитку. Человек в советской военной форме без знаков различия обернулся, снял ногу с лопаты и сделал приветственный жест. У него было широкое средиземноморское лицо. Черно-седые курчавые волосы стояли. Мишин отец принадлежал к лучшей, умнейшей прослойке советских людей — к непьющим квалифицированным рабочим. Тяжелое заикание обрекло его молчать и думать.

— П-п-п-ривет! — выговорил отец, втыкая лопату в землю. — С-с-с… — освободив его от муки окончания слова, Миша сел на шину.

— К-к-к-как ты?

— Просто не знаю. Мы опять собирались, и опять ничего не решили. Один говорит, что мы просто трусы. Мы должны организовать людей и гнать бандитов из города. Другой считает, что все из-за того, что связь с Ребе ослабела. Надо срочно писать Ребе, просить совета, а что толку ему писать? Вот Ребе прислал своего человека, а человек молчит. Я вчера его спрашивал. Выпили, я прямо спросил: почему ты молчишь, почему не говоришь, что нам делать? Молчит.

— А т-т-ты сам?

— Я считаю, что тьму не разгоняют тьмой, тьму разгоняют светом. Усилим свой свет, мы же знаем, как его усилить, — и они исчезнут.

— Н-ну, так ус-с-с-сильте!

— А если я не прав? Как узнать, что я прав?

— П-п-про-верить.

— Но скажи, ведь Ребе знает, что у нас творится. Не может же быть, чтобы он не знал. Почему же его человек молчит?

— А т-т-ты на что?

Отец не улыбался, это было обычное выражение его лица.

— Н-н-наливки х-х-хочешь? — спросил он, вставая и берясь за лопату. Миша не хотел приторной отцовской наливки из черноплодной рябины, которая густо росла вдоль забора.

Он никогда раньше не приходил к отцу за советом. Почему? Потому что раввины не просят совета у токарей? Может быть потому, что жил отец далековато — на другом континенте. А может быть потому, что три года назад отец умер от почечной недостаточности.

В четверг на площади возле Дома Культуры состоялся митинг протеста против насилия. Вернувшись с митинга, я вкратце записал впечатления. Вот они.

«Только молодые мужчины. Почти все в белых рубашках. Некоторые снуют по двое, по трое, как сквозняки. Толпу режет маленький, черный, твердый главный раввин. За ним двое парней — как крылья. На трибуне трое. Мэра нет. Главный раввин владеет толпой, но не говорит ничего конкретного. Неожиданно передает микрофон Ривкину. Ривкин — безбородый Фидель Кастро. Глаза у самого носа. Вокруг скалятся: иврит Ривкина чудовищен. Не знающие иностранных языков часто смеются над теми, кто плохо говорит на их языке. За три минуты сила Ривкина, ораторский напор и суть его речи стирают все улыбки.

Смысл речи Р.: „Когда в 91-м году советская власть в Ходженте кончилась, мы собрали комитет и месяц поддерживали порядок. Мы патрулировали улицы, контролировали въезды и выезды из города, проверяли машины. Не было ни грабежей, ни бандитизма, ни погромов. Нас было сорок человек шести национальностей. На всех — четыре пистолета. А тут — тысячи бывших солдат, все одной нации, не могут вышвырнуть из города пятерых хулиганов? И вам не стыдно?!“.

Сбоку почернело, сгустилось, закипело. Крики: „Вон! Вон отсюда! Лети отсюда!“. Пробиваюсь туда. В центре твердеющего круга — женщина в костюме и парике. За очками — выпученные от страха, неживые глаза. В руках листовки. Женщину не бьют, но орут прямо ей в лицо: „Вон! Убирайтесь из города! Лети отсюда!“, а она протягивает листовки, как будто отталкивая ими кричащих. Где я ее видел? Господи, это дочка Бергера, Идит.

Вдруг кольцо рассыпается, все бегут вправо, к высокому в черном. Это Ави. Его окружают, он демонстративно, раскинув руки, падает. Ближние сразу сгибаются, наклоняются поднять. Трубно гудит джип. Трое полицейских выносят Ави из толпы. Толпа с песнями идет вниз по главной улице, к банку. Проходят мимо джипа. Задние двери открыты. Ави задумчиво сидит в кузове. Все ерунда по сравнению с движениями и глазами его жены. Вот я и увидел пресловутого биоробота зомби.

Наш мэр — высокий черноглазый мужчина, похожий на отставного подполковника инженерных войск. Чтобы смягчить военность, мэр носит на голове выгоревшую голубую панамку. Панамка делает его похожим на отставного полковника инженерных войск, успешно занимающегося разведением помидоров. Когда этот человек неожиданно поздоровался со мной, я понял: приближаются выборы. И не ошибся. Назавтра утром я нашел в почтовом ящике листок с уведомлением о дате муниципальных выборов и списком кандидатов. Выборы назначены были на 12 марта. Прочтя же список кандидатов, я сказал: „Да-а-а“. Примерно так же отреагировали все, кто прочел список.

На пост мэра в нашем городе всегда баллотируются трое: сам мэр, его заместитель и рабочий с винного завода. Побеждает всегда мэр. Победив, он не держит зла на заместителя, и тот мирно просиживает в своем кабинетике, что слева от приемной мэра, еще три с половиной года. А рабочий на своем винном заводе все эти три с половиной года таскает ящики с бутылками. Но вдруг, за полгода до выборов, рабочий письменно вспоминает о ссуде в 100 тысяч долларов, которую мэр от лица муниципалитета, с письменного согласия заместителя, дал своему зятю. Вспоминает он также, что вожди нашего народа в молодости, как правило, не сидели в кабинетах, а Моисей так вообще до восьмидесяти лет пас скот.

Заместителя мэра в это же время начинает давить изнутри и проситься на листовку и плакат мысль о том, что смена руководителя жизненно необходима любой демократической структуре. Хватит! Сколько можно?! Обновление — наш девиз и название нашей фракции.

Мэр тоже начинает печатно выражать сокровенное: для руководителя важнее всего опыт, а опыт приобретается очень-очень долго. В беседах с жителями мэр напоминает им, как больно, вытрясая из них долги и сокращая ставки, будет мести новая метла, его нынешний заместитель. А тому, кто до сорока лет таскал на заводе ящики, в руководители и вообще поздновато.

Конечно, Моисей и Давид вышли в вожди из пастухов, но должности-то до обидного похожи.

Типография, чтобы справиться с заказами трех предвыборных штабов на плакаты, брошюры, воззвания и наклейки, берет на работу еще две арабских семьи. Расклейщик Жан Рогозинчик с ведром клейстера в руке, поролоновым валиком на ручке и пачкой листов под мышкой косолапо кружит по городу от доски до доски, клеит и лепит, клеит и лепит, а рассыльные штабов снуют и суют, снуют и суют: снуют по парадным и суют бумаги в щели набитых до предела почтовых ящиков, выкидывая другие воззвания на пол. И чем ближе к выборам, тем выше уровень бумаги на полу в парадных, на лестницах, на тротуарах. Красивый седой дворник Соломон ходит в резиновых сапогах по бумажным лужам и его огромный черный бак на колесиках наполняется каждые пятнадцать минут.

А начинается этот потоп с неизменного списка кандидатов, прочтя который на этот раз, все громко и медленно сказали: „Да…“ — потому что рабочего с винзавода в списке не было. Вместо него следом за мэром и его заместителем значился недавно спустивший их с лестницы Ави Фиамента.

И тут многим показалось, что они поняли, зачем Ави своими курами пытался приманить русских. От их голосов зависела победа на выборах. До сих пор русские поголовно голосовали за нынешнего мэра.

Почему русские три раза подряд выбирали старого мэра?

Пережившие перемену строя, страны, языка, климата люди наелись переменами на всю жизнь.

Городские ворота, слава Богу, охранялись, газоны поливались, мостовые подметались. Каждое утро в семь в магазины завозили молоко и хлеб, в семь тридцать — газеты. Без четверти восемь тротуары наполнялись пятилетними детьми, которые по дороге в детские сады трогательно вели трехлетних братьев и сестер за руку в ясли, а в час по дороге из детских садов отводили их домой. Каждую субботу, ровно в одиннадцать утра, у банка появлялась очень толстая белая женщина с очень худой черной собакой. Собак, от карликовых японских щеток до кобелей размером с осла, было много, маршруты постоянных во времени и траектории собачников стабильно пересекались, и часто можно было видеть, как потерявшие взаимный интерес собаки тянут в разные стороны еще не потерявших взаимный интерес хозяек. Хозяйки обсуждали похороны Лени или вчерашнюю встречу с артистом Баталовым: „Одет так чистенько, аккуратненько, не то что местные“. Натянутые в разные стороны поводки напоминали стрелки часов. Механизм городка успокаивающе тикал, маятник качался, раз в четыре года из окошечка выскакивал очень приличный мужчина в панамке и просил, чтобы за него проголосовали. Почему бы и нет?