Навстречу Восходящему солнцу: Как имперское мифотворчество привело Россию к войне с Японией - Дэвид Схиммельпеннинк ван дер Ойе

Дальнейшее развитие событий было полной неожиданностью для Ухтомского. Когда 16 сентября 1900 г. он прибыл в Шанхай, повстанческая блокада посольств была уже месяц с лишним как снята, и Пекин находился в руках европейцев{241}. Добравшись до Пекина, князь предложил представлять интересы Китая в переговорах с оккупационными армиями, но и Николай, и Витте хорошенько подумали, и Ухтомский вернулся в Петербург{242}. После этой донкихотской миссии министр финансов больше не обращался к Ухтомскому за помощью. Витте впоследствии в своих мемуарах отзывался об Ухтомском положительно, как о «в высшей степени порядочном», но после 1900 г. они больше не были дружны{243}.

Хотя активная роль Ухтомского в государственных делах закончилась, он еще несколько лет продолжал писать передовицы об Азии, ободряя своих соотечественников во время войны с Японией{244}. Поражения при Цусиме и Порт-Артуре в 1904 г. уничтожили русские мечты об азиатской империи и значительно охладили журналистский пыл Ухтомского. Он продолжал участвовать в деятельности Петербургского востоковедческого сообщества, но в послевоенные годы главным образом занимался делами газеты, редактором которой он оставался вплоть до падения династии Романовых в 1917 г.[28]. Ухтомский пережил революцию, хотя существовал в стесненных обстоятельствах. После 1917 г. он занимал различные случайные должности в петербургских музеях и библиотеках и умер своей смертью в 1921 г.{245}.[29]

Ухтомский не был первым русским, отрицавшим европейскую принадлежность своей нации. Один из крупнейших споров в российской интеллектуальной среде XIX в. — это полемика между славянофилами и западниками. Западники, которые надеялись приблизить свою страну к европейской культуре, выступали против тех, кто считал свою страну в корне отличной от бесплодного материализма и рационализма «германо-романских племен». Во внешней политике более поздний вариант славянофильского движения — панславизм — стремился освободить западных и южных славян от габсбургского и османского владычества и присоединить их к большой славянской общности «под крылом российского орла»{246}.

Во второй половине XIX в. некоторые ученые начали смотреть дальше на Восток и искать корни России в Азии. В то время как традиционная историография всегда преуменьшала роль татар в российской истории, некоторые инакомыслящие начали высказывать противоположные мнения. Они считали, что монголы, которые совершали набеги на Россию в XIII в. и господствовали над ней более 200 лет, оставили глубокий след в национальной душе, и это влияние не обязательно было негативным. Уже в первые годы XIX в. историк Николай Карамзин утверждал, что московское самодержавное устройство общества, позволившее России добиться превосходства, было напрямую заимствовано из монгольской политической традиции{247}. В конце XIX в. В.О. Ключевский также учил, что российский абсолютизм был наследием Золотой орды{248}.

Разумеется, большинству русских людей не нравилась мысль о том, что от татар, которые угнетали их предков, могло прийти что-то хорошее, и они преуменьшали роль азиатского влияния в развитии Российского государства. Тем не менее для тех, кто отказывался примкнуть к какому-либо лагерю в противостоянии славянофильства и западничества, открывалась новая альтернатива: Россия может найти свое истинное предназначение, вернувшись к своему восточному наследию.

Печальные итоги Берлинского конгресса 1878 г., заставившие Россию забыть о своих мечтах панславянского завоевания на Балканах, сделали еще более соблазнительными идеи о родстве с Азией. Тем временем зарождение Серебряного века также сопровождалось обращением философской мысли к Востоку. Для мыслителей конца XIX в., таких как Николай Федоров и Владимир Соловьев, Восток имел почти тот же смысл, что и славянские корни России для славянофилов.

Эксцентричный библиотекарь Московского Румянцевского музея (впоследствии Библиотека им. Ленина, ныне Российская государственная библиотека) Федоров был влиятельной фигурой в интеллектуальной жизни России конца XIX в.{249}. Как и славянофилы, Федоров полагал, что крестьянская община станет спасением империи от зла западного материализма. Однако он оспаривал славянофильскую идею об исключительно русском характере такого уклада сельской жизни. В манихейской концепции Федорова мир был разделен на две цивилизации, находящиеся в непримиримом противостоянии: аграрные культурные традиции России и Азии и разрушительная коалиция кочевников Центральной Азии и англосаксонских морских держав. Она-то, по Федорову, и грозила разрушить Россию. Единственной надеждой на спасение было объединение сил с Китаем, с которым у России было гораздо больше общего, чем с воинственными, жадными английскими купцами. В письме другу Федоров призывает своих соотечественников присоединиться к «культу предков» в борьбе против англо-американского «культа золота»{250}.[30]

Философ и поэт Владимир Соловьев тоже предвидел в будущем угрозу апокалипсических битв. Для него, однако, опасность исходила исключительно из Восточной Азии. Тем не менее, хотя Соловьев и сделал среди русских мыслителей того времени популярной идею «желтой угрозы», он был в значительной степени очарован Востоком. В поэме 1890 г. «Ex Oriente Lux» Азия является для России источником и света, и силы.

И слово вещее — не ложно,И свет с Востока засиял,И то, что было невозможно,Он возвестил и обещал.   И, разливался широко,   Исполнен знамений и сил,   Тот свет, исшедший от Востока,   С Востоком Запад примирил.О Русь! в предвиденье высокомТы мыслью гордой занята;Каким же хочешь быть Востоком:Востоком Ксеркса иль Христа?{251}

Таким образом, Восток Соловьев считал не только страшной разрушительной силой, но и уделом своей нации. В его универсалистской концепции Россия объединяла два континента в нечто большее: «Империя двуглавого орла есть мир Востока и Запада»{252}. Владимир Соловьев оказал огромное влияние на поэтов-символистов Серебряного века. Как и Федоров, он также повлиял и на князя Ухтомского, с которым был знаком в студенческие годы{253}.

Когда Соловьев призывал к синтезу Востока и Запада, он имел в виду Византию. Эту мысль более глубоко развивал самопровозглашенный «византинист» Константин Леонтьев. Предвестник Ницше, как его охарактеризовал Бердяев, Леонтьев в 1860-е гг. служил консулом на Ближнем Востоке, а затем посвятил себя философским и литературным сочинениям. Впоследствии он принял монашеский постриг.

В его протошпенглерианской картине мира обществам была присуща органичность, и они неизбежно развивались от феодализма к самодержавию. Парламентская демократия представляла собой период упадка культуры. Согласно такой логике Османская империя или цинский Китай были более цивилизованными державами, чем Франция или Англия. Единственный способ, которым Россия могла избежать такого регресса, состоял в наполнении ее политической жизни сущностью Византии, другими словами — в сохранении самодержавия и отказе от любых представлений о демократии, конституции и свободе личности. Испытывая симпатию к Востоку, пусть и более далекому, чем Византия, Ухтомский был очень близок к Соловьеву и Леонтьеву в своем резком отрицании западного материализма и демократии.

Представления Ухтомского о роли России в Азии лучше всего отражены в его книге о путешествии Николая. Она увлекательна. Обладая репортерским даром захватывать внимание читателя, Ухтомский описывал историю, обычаи, религии и искусство цивилизаций Востока. И все же, вдаваясь в экзотические описания пирамид Египта, плавающих городов Кантона и гейш Киото, князь часто высказывал и свое мнение о долге России на этом континенте. «Пора же русским людям хоть и не без греха, да выражать какие-нибудь определенные мысли по поводу своего наследия от весьма нам бывших полезными Чингисов и Тамерланов. Славянская по языку и религии, но в смысле крови необыкновенно пестрая и смешанная с инородческими элементами Русь, под наплывом западного общечеловеческого просвещения, естественно просыпается и вскоре еще сознательнее проснется в качестве обновленного “восточного” мира…» — писал он{254}.

Точка зрения Ухтомского была необычной, потому что, в отличие от большинства авторов книг о путешествиях своего поколения, он не исходил из аксиомы превосходства западной цивилизации{255}. В его подробных отступлениях, посвященных истории Азии и описаниям ее памятников, сквозила убежденность в том, что культура Востока ни в чем не уступает европейской. В ответ на распространенные в то время клише об отсталости Китая Ухтомский возражает: «…положительно нельзя строго относиться к так называемому китайскому “варварству” и “застою”. <…> На громадном пространстве Небесной империи гнездится почти треть рода человеческого с отпечатком крайней оригинальности: ни один историк и моралист не должен бы игнорировать судьбу столь бесчисленного населения, давным-давно уже выработавшего себе многие условия культурной жизни…»{256}. Несколько раз он выражал свое глубокое негодование попытками колониальных правителей и миссионеров навязать свою ученость обществам с не менее значимым прошлым. Запад, по его мысли, «не властен» «перевоспитать Восток до полного воплощения в себе христианских принципов», а потому «искусственная прививка беспочвенного просвещения Азии не нужна»{257}.