Архив - Виорель Ломов

– Какая прелесть! – невольно восхитилась хозяйка.

– Не только, – заметил граф, поиграв обеими коробушками. – Еще и целое состояние. Даже два. Чужим состоянием своего не приумножить, – многозначительно добавил он.

– Граф, прошу вас, объяснитесь. Я не совсем понимаю, что это всё значит? Шкатулка? Чья она, в конце концов? Аркадий?

Она не хотела произносить имя брата, но произнесла, и голос ее на нем дрогнул. Залесский опять выпил водки.

– Ваш батюшка, не мне вам говорить, своей великою победой и такою же великой болью почитал взятие Измаила. Никто не мог поверить, что его можно взять. Ну да ваш отец многих перевел в свою веру. В том числе и меня. Но обо мне не будем.

Наталья Александровна почуяла, что граф неспроста обмолвился про себя и про свою веру, но не стала возражать. «Раз сказал, что не будем, значит первый же и станет о себе говорить».

– Прежде всего должен вам доложить, любезнейшая Наталья Александровна, что ни в одном реестре, указе или даже записке вы не найдете ни малейшего упоминания о сей шкатулке и ее содержимом, хотя она была подарена Александру Васильевичу самой государыней.

– Вы, любезнейший Иван Васильевич, упомянули, что она как-то связана с Измаилом и стыдом Александра Васильевича? Стыдом, я правильно поняла?

– Правильно. Ему было стыдно оттого, что императрица и весь ее двор сделали вид, что Измаил не крепость, а татарская халупа, и ему нет подобающего места в истории российских войн. Тут надо отдать должное князю Потемкину, он постарался. Масса у него великая, так что нетрудно было пригасить важность этой победы не только для российской армии, а и для всей России. Его светлость вообще был сильно раздражен в те дни. Григория Александровича мучили не столько военные успехи вашего батюшки на полях сражений, сколько амурные виктории, прошу простить меня, деверя вашего Платона Зубова во дворце матушки. Императрице тем не менее было неудобно перед Суворовым, и она почитала себя его должницей. И вот однажды она пригласила вашего батюшку, услала свою свору вон и вручила ему шкатулку.

– Позвольте, откуда вы это знаете? Ведь это было с глазу на глаз?

Залесский улыбнулся.

– Разумеется, с глазу на глаз. По-иному и быть не могло.

– Так откуда же вы это знаете, сударь?

– А вот этими глазами и видел.

– Подсматривали?

– Побойтесь Бога, кто ж это решится подсматривать за государыней? Без ее согласия? Дело в том, любезнейшая Наталья Александровна, что я многие годы был в тени. Буквально в тени Их величеств. Сейчас я в отставке, а исправлял свою должность при трех государях: при Екатерине Великой, при Павле Петровиче, при Александре Павловиче. Должность моя была учреждена матушкой и упразднена два года назад ее внуком. Недальновидно, но им виднее. Да и нам ли судить? – граф воздел очи горе. – Кстати, только в тени их солнц и можно не сгореть на царевой службе.

«Да, этот перевороты не устраивал, но знает о них всё», – подумала графиня.

– И вы утверждаете, Иван Васильевич, что граф Суворов взял этот дар? Он из рук государыни брал разве что три с половиной рубля, чтоб рассчитаться за что-то. Это сущий вздор!

«Что же он тянет, что он тянет», – думала Наталья Александровна.

– Я утверждаю только то, что сам хорошо знаю. Я, как и ваш батюшка, не жаловал сплетников. Оттого и продержался на своем месте. А анекдот про три рубля я знаю.

– Это отнюдь не анекдот!

– Анекдот, сударыня, это и есть сущая правда. Оттого он так и живуч. Хотя бы тот, про соболью шубу, что подарила ему императрица для постоянного ношения. Так вот, Суворов настолько почитал государыню, что не мог не принять эту шкатулку в подарок. Она сказала: «Что толку, Александр Васильевич, от шпаг, усыпанных алмазами, орденов, перстней, которыми я осыпаю вас. В лихую годину от них алмазика не отколупнешь. Это вам на старость, буде вдруг нужда или…немилость чья». «Уж вашей немилости я, матушка, надеюсь, не заслужил?» – спросил Суворов. «Моей нет, да мало ли что», – ответила Екатерина.

– Но это удивительно, о чем вы говорите.

– Прошу заметить, в первый раз. И в последний. Надеюсь, сударыня, это останется между нами. Прощаясь, императрица заметила ему, что шкатулка сия пусть будет ему бальзамом за пять ран, полученных им при дворце. Вы знаете, о чем я говорю?

– Хорошо, Иван Васильевич, и как же эта шкатулка оказалась у вас? Это тоже тайна?

– Да какая там тайна. Подлец я, сударыня, – разве это тайна? Батюшка ваш как в опалу попал, туго ему стало, ну и насели на него все заимодавцы. Список-то длинный был. И я средь их числа. Должок-то за ним приличный был. Вот он и сунул мне ее, не разглядывая. Я так думаю, что он рад был избавиться от нее. Он догадывался, что мне известна история шкатулки, так как протянул ее мне со словами: «А и впрямь, не стану же я отколупывать алмазики от шпаги». Я ему расписку оставил, а когда разглядел, какие там ценности, страшно стало. Я всё искал повод, как вернуть шкатулку. Потом он в свои последние походы пошел, с тем я его больше и не видел…

– И отчего ж, сударь, вы решили, что эта шкатулка принадлежит Аркадию?

Вот оно, приближается минута. Наталья Александровна вновь ощутила волнение и убрала руку, пальцы ее дрожали.

– У меня был сын… незаконный, но единственный. Дочерей много господь послал, а вот сына нет… Он служил в дивизии, которой командовал ваш брат. Простым солдатом. От рождения он нигде не был записан.

– Иван Васильевич, вы меня пугаете. Что значит «был»? Был – сын?

– Крепитесь, Наталья Александровна…Странно, что всё произошло именно на реке Рымнике. На ней ваш отец заслужил титул графа, а ваш брат за моего сына отдал свою жизнь…

Графиня показалось, что она уже слышала где-то эти слова. Она их уже знала. «Вот оно, вот!»

– …Аркадий Александрович…Генерал Суворов кинулся в воду спасать моего сына, простого солдата, и… утонул. Как жаль, двадцать пять лет всего, какая будущность!..

– Умоляю вас, Иван Васильевич…

– Приношу еще раз извинения за неурочный визит, за боль, что вам доставил. Простите старика, ради бога. Не поминайте лихом, Наталья Александровна.

Залесский покинул дом графини Зубовой. На столике рядом со шкатулкой стояли две коробушки, в которых, может быть, и заключались два состояния, но которые были не в состоянии вернуть Наталье ни отца, ни брата.

«Вот и осталась я одна, – думала Суворочка, – что мне эти холодные камешки? Они не согреют меня ни сейчас, ни потом, как не согревали и тогда. Да и кого они могут согреть, если их не употребить на добрые дела? Что же мы ни разу втроем не порадовались жизни вместе?»

XVII

Елена уже привыкла к тому, что в начале лета ей говорили:

– Николай устал, едет в Варну, а ты езжай на Шелковичиху, присмотри за дачей.

И он ехал в Варну, она на Шелковичиху. Нет-нет, она не ревновала его к возможным приключениям на беззаботных песках. Он, как ей казалось, не опускался до этого, да и ей по большому счету уже и самой стало всё равно. Ведь всё равно он отдыхал, а значит, и жил часть ее жизни без нее! Часть всегда больше целого, если в этой части сосредоточена твоя боль. Или любовь.

А когда она в первый раз сама достала через «Спутник» путевку, почти бесплатную, в Чехословакию, свекровь, подняв брови, удивилась:

– Позвольте, а кто будет вести хозяйство, содержать дом, подавать профессору чай?

Тут Елена вспылила и уехала с гулко бьющимся сердцем в Прагу. Когда вернулась, с ней полгода не разговаривали, хотя она привезла всем приличные подарки. Свекру кожаное портмоне и коробку карандашей «Кохинор», свекрови японский зонтик, а мужу замечательный ликер «Бехеровка» и белые штаны, чтоб было в чем ездить в Варну. «Почему нам, бабам, нравятся мужики в белых штанах? И почему мужики думают, что нам нравятся их белые штаны?»

От Праги она пришла в восторг. Из вагона поезда «Москва – Прага» она вышла под ясное небо, с которого июльское солнце разогревало гранитные и каменные акры чешской столицы. И как здорово, что старинный мост или узкая извилистая улочка не просто мост или улочка пятнадцатого века, а мост и улочка из века пятнадцатого в век нынешний!

Тут же она взяла очень вкусное мороженое в хрупком, тающем во рту вафельном стаканчике – его улитку заполняли малиновой пастой из автомата, бутылочку воды, здесь все поголовно пили воду из бутылочек, и пока группа занималась кто чем, сидела на скамейке, болтала, как девочка, ногами, лизала мороженое и отпивала из бутылки воду.

Елена достала из сумки путеводитель и положила его на колени. На обложке была река, каменный мост, купола храмов, голубое небо над ними с белыми облачками– точно такой же день, как сегодня. Это к удаче. Елена пригляделась к фотографии, вообразив, что она тоже должна быть где-то в ее глубине. Во-он там.

И вдруг в момент, когда душа ее пела и вся она наслаждалась чувством, свойственным только юности, чувством предчувствия чувств, чувством, которое она уже и не думала когда-либо опять испытать, ей на несколько секунд стало необъяснимо тревожно. Ей вдруг показалось, что она крадет у самой себя нечто огромное, что соразмерно будущей жизни. Она даже зажмурилась, сжалась и пыталась понять, что же это такое свалилось на нее. Но эта волна, как чей-то тяжелый взгляд или туча, прошла, и как ее не было. И только когда легла в постель и стала погружаться в сон под легкий шум в голове от пльзеньского пива, поняла, что ей на вокзальной скамейке явилась и впрямь вся ее будущая жизнь. И тревожно было оттого, что в ней она была одна. Елена села в кровати. Сердце билось, как на лестнице Суворовского дома, по которой она спускалась в эту поездку, но если тогда она чувствовала тревогу и восторг, то сейчас одну лишь тревогу.