В доме напротив - Жорж Сименон

С кем поговорить? Пенделли заняты — укладывают вещи, через час их дом опустеет. Джон? Американец выслушает, поглядывая на него мутными глазами и попивая виски. Почему, как заметила г-жа Пенделли, он четыре года сидит в Батуме без единого отпуска и даже не говорит об отъезде? Почему Советы его не трогают, в то время как за всеми иностранцами ежеминутно идет слежка?

— Алло! Соедините меня с больницей! — Он звонил врачу просто так, на всякий случай. — Это вы, доктор? Говорит Адиль бей… Нет, мне не хуже. Скажите, я вам утром сказал, что я страшно потею?.. Забыл. Это тянется уже несколько недель. И какой-то постоянный страх, как будто сердце вот-вот остановится… Дайте же мне договорить! Я знаю что говорю. Мой предшественник умер от паралича сердца, так ведь? Вы решитесь утверждать, что это не явилось следствием медленного отравления мышьяком?

Ответа он не разобрал. Доктор был, должно быть, взволнован. В трубке кроме его голоса слышались еще другие. Очевидно, он советовал Адиль бею не волноваться, подождать рентгена, что-то в этом роде, но голос его звучал непривычно. Адиль бей повесил трубку, довольный ощущением, что провел этого врача. Теперь он их всех проведет! Кого их? Всех! Прежде всего — спокойствие. Он должен быть спокойным. Он спокоен! Он даже пошел к зеркалу полюбоваться на свое спокойствие, потом медленно открыл банку сгущенки — вот и весь завтрак.

Остается одно — вывести яд из организма. Как это сделать, он не знал. Наверно, нужно побольше дышать воздухом, побольше двигаться. Он надел дождевик, галоши, вышел и ходил целых три часа. Ходил старательно, ровным шагом, несмотря на усталость. Он опять потел. Пульс участился. Время от времени он останавливался где попало, на середине улицы, чтобы перевести дыхание, и прохожие оглядывали его с любопытством. Но ему это было совершенно безразлично! Пусть смотрят. Он-то знает что делает.

Дождь все лил. Черная вода бежала по немощеным улицам, где то и дело попадались ямы, кучи земли или железных обломков, а иногда брошенная тачка, пустая бочка, старые доски.

Адиль бею пришлось обойти дохлую лошадь. Под ее мокрой, блестящей шкурой четко выступали все кости.

На набережной встречались прохожие, но работы не велись, и суда казались навек заброшенными в окутавшем их влажном тумане.

Издалека он увидел чету Пенделли, поднимавшуюся по трапу на “Авентино”, маленькое черно-белое суденышко. Капитан нес на руках девочку Пенделли, а консул шел последним, с трудом цепляясь рукой за мокрый поручень.

Ну а море непохоже было на море, вообще ни на что не было похоже. Это была бесконечная серая пелена, пустота, дышавшая сыростью. Даже волны не набегали на берег, даже не слышалось их плеска. Это была огромная плоская лужа, вся исчерченная миллиардами кружочков дождевых капель, их были миллиарды миллиардов, до самого горизонта, до самой Турции и еще дальше, быть может.

В дождевике было жарко. Галоши оттягивали ноги. Он попал ногой в какую-то лужу, струйка воды перехлестнула через край, носок промок.

Бар, конечно, закрыт, как всегда в этот час. В окнах Дома профсоюзов изредка мелькали тени. Иногда по набережной пробегали женщины — из тех, что работают на разгрузке судов, — босиком, накинув вместо шляпы мешок на голову.

Улицы обезлюдели. Их было, возможно, пятьдесят, этих перепутанных друг с другом улиц, названий которых Адиль бей не знал, узких, немощеных, чаще всего без тротуаров, окаймленных высокими домами, которые казались брошенными, так как краска с них давно сошла, во многих окнах были выбиты стекла, ломаные карнизы свисали отовсюду, и из разбитых водосточных труб хлестала вода.

Должно быть, в комнатах жили люди. Но что они делали во всех этих комнатах, среди кроватей и брошенных на пол тюфяков? Женщины не стряпали, потому что стряпать было нечего, не занюхались шитьем, ибо всегда ходили в одном и том же платье.

Может быть, они просто ждали, чтобы прошло время, как ждал Адиль бей, когда сидел один у себя в спальне?

— Больше нельзя пить воды.

Он произнес это вслух, потом пожал плечами, так как прочитал, что мышьяк горек на вкус, даже в ничтожной дозе. Он не мог бы не заметить этого, когда пил воду, а чай, приготовленный уборщицей, выливал…

Он снова оказался возле дохлой лошади и с удивлением обнаружил, что опять находится на этой улице.

Не хватит ли на сегодня? Ему надо беречь силы. Главное — сохранять хладнокровие. В этом все! А хладнокровия у него достаточно. За всю прогулку паника охватывала его не более трех раз. Это случалось помимо его воли. Чисто физическое ощущение. Оно накатывало на него, даже когда он думал о чем-то совсем другом, накатывало, как боль, но болью это не было, просто что-то возникало в глубине его существа, в неопределенном месте, и тотчас же, словно повинуясь таинственному приказу, сокращались все мышцы.

— Пройдет! — говорил он, и все проходило.

Время от времени Адиль бей разговаривал сам с собой.

— Соня, должно быть, беспокоится…

Он ее отпустил на весь остальной день, ничего не объяснив. “Кто отравил предыдущего консула, она или не она?” — эта мысль преследовала неотвязно.

Надо бы узнать, не та ли уборщица работала и у него.

Г-жа Пенделли была права, когда говорила, что он становится отличным игроком в бридж.

И все-таки он был совсем один! Один у себя в квартире!

Один в городе! Один повсюду! Итальянское консульство опустело! Персидское консульство опустело! Он остался один, он, Адиль бей, в этом вымокшем городе, полном людей, прячущихся за окнами, ослепшими от кусков картона, вставленных вместо стекол.

Прежде всего тщательно осмотреть квартиру и точно отметить, где находится тот или иной предмет, иметь на случай надобности какие-то ориентиры…

Нет, у него не было сердечного заболевания, как он думал какое-то время, это от мышьяка расстроился весь организм. Надо сделать все, чтобы себя обезопасить.

Он поднялся по лестнице, почти не чувствуя одышки, и увидел в коридоре, возле крана, свою уборщицу с какими-то двумя бабами, и все трое молча проводили его взглядом, не поклонившись, как будто видели его впервые, хотя были соседками. Ну совсем как животные! Да нет, ведь животные-то обнюхиваются, встречаясь!

И вот так было во всем. Уборщица не здоровалась с ним по утрам, а вечером он не знал, когда она уходит. Она на него работала, он ей платил. Но все это не имело значения! Она приходила, делала в квартире все, что ей вздумается, и уходила. Соседи, которых он сотни раз встречал, проходили мимо него, как тени, касаясь его, толкая даже, но ничем не показывая, что знают его! Каждый сидел в своем углу, и он так же, как другие, только он был еще более одинок в своем углу, чем другие. Напротив него в другом углу жило семейство Колина, и он смотрел на них, как смотрел бы на рыб в аквариуме!

Только вот кто-то ему, в его угол, подсыпал мышьяк, и этот кто-то живет где-то в городе, ходит, дышит, входит к нему в дом, твердо решив, что он должен умереть через какой-то определенный срок. Собственно говоря, какой же срок ему определили? Ведь ему дают точные дозы! Человеку, который подсыпает мышьяк, известно то, что ему, Адиль бею, неизвестно, самое тайное, что есть на свете, — день его смерти! И этот человек видит, как он толстеет, обрастает болезненным, рыхлым жиром. Вот и г-жа Пенделли заметила, что он потолстел. А ведь он каждую неделю пьет у г-жи Пенделли кофе по-турецки. Его варят специально для него.

Он не мог заподозрить г-жу Пенделли, но если рассуждать логически, это могла быть она. И она вполне могла уехать в Италию, чтобы не быть здесь, когда он умрет.

А почему, вообще говоря, взялись только за турецкого консула? Почему не отравляют заодно и Пенделли? Почему не отравили Амара, хотя он-то вдобавок обкрадывал русских?

Адиль бей вошел в свой кабинет и увидел Соню, стоявшую там с широко раскрытыми глазами, такими задумчивыми, что он в то же мгновение почувствовал: что-то неладно.

Черт возьми! Неладно было то, что она здесь, хотя он сказал ей, чтобы она сегодня больше не приходила!

Ей было не по себе! Она в тревоге смотрела на него!

— Вы совсем промокли, — сказала она. На ней было пальто, сапоги из блестящей резины и шляпа, которую еще не успела снять.

— Что вы здесь делаете?

Она не сразу ответила, но не сводила с него своих светлых глаз.

— Я хотела узнать, не стало ли вам хуже.

— Неужели?

Настойчивость ее взгляда смущала. Соня никогда раньше так на него не смотрела. Она была в таком напряжении, что на миг ему показалось, будто она готова броситься ему в объятия.

— Отлично, значит, теперь вы можете уйти.

Она еще мгновение оставалась в неподвижности, сжимая в руках замок сумочки. Ее тонкая шея выделялась на черном фоне одежды. Консул собирался пройти мимо нее в спальню. Соня как будто немного успокоилась и, казалось, сейчас направится к выходу. Оба они уже сдвинулись было с места, как вдруг Адиль бей сделал неожиданно быстрый рывок и оба они застыли в изумлении. Адиль бей смотрел на Сонину сумочку, которую только что вырвал у нее, и теперь держал в своих руках. И Соня на нее смотрела. И ждала. Не спуская глаз с сумочки, он видел, как билась, трепетала ее грудь под тканью платья. Это напомнило ему фазана, в которого он когда-то, в Албании, запустил камнем, и тот бился в его руках: бешеное тиканье часов под перьями.