Обманная весна - Максим Далин

К следующей весне Ивану начало казаться, что вся безумная история с охотой на вампиров была только путанным бредовым сном. Иван приходил на кладбище, к маленькой гранитной плите с надписью «Гринев Илья Антонович, 198… - 200…» — и ему представлялось, что Грина привезли с Кавказа в цинке… или он умер в госпитале? И от жалости к Грину у него наворачивались слезы на глаза — Грин умер так рано и так трагично, не успев ни жениться, ни устроиться в жизни… ничего после себя не оставив…

Когда у Лидочки родился сын, Иван погасил мгновенный порыв назвать его Ильей и назвал Сергеем в честь деда. Пистолет с серебряными пулями плотно занял место в ящике стола — Иван вынимал его только для того, чтобы почистить. Ребенка крестил отец Николай; он шутил с Лидочкой, весело поговорил с Иваном — и в один прекрасный момент Иван явственно осознал, что батя совершенно ничего не помнит.

Ужас, восторг, азарт, страсть растворились в прошлом, умерли вместе с Грином.

Даже теплой весной в Питер приходят холода, когда цветет черемуха.

Холодные ветры с Финского залива несут в отогревшийся город серые тучи, дождь, острый внезапный удар севера. Холодные ветры несут легкую медовую пыльцу кустов, похожих на майские облака; хмурятся и жмурятся бесчисленные одуванчики — они не любят, когда холодно и сыро. Белые ночи приходят вслед за холодами — и после двенадцати город синий, синий и лиловый, и пахнущий дождем и черемухой, и ветер все нашептывает что-то деревьям, все нашептывает…

Черемуха зацвела, и стало холодно.

Иван шел домой с вечерней смены. Выполняя срочный заказ, он задержался, зато задержка принесла лишние деньги и возможность заглянуть по дороге в ночной супермаркет. Иван нес большой пакет, а в пакете лежали банка оливок, пара бутылок пива, персиковый компот, кусок отличного свиного окорока, памперсы и песочный торт с вареньем. По этому поводу у Ивана было прекрасное настроение. Он шел в холодном меду черемухового запаха и с удовольствием думал об ужине и о том, что Сережка, может быть, даст сегодня поспать.

Двор был похож на парк. Двор благоухал сырой травой, березой, тополями и мокрой живой землей, но черемуха перебивала все, парила над двором медовым ангелом, белела в синем сумраке спустившимися туманами — а рядом с ней белели цветущие яблони, вишня — впору по-японски любоваться цветущей сакурой — молодая слива и впервые в жизни робко раскрывшая несколько цветков айва. Небеса, заплаканные, заспанные, холодные и синие, смотрели на все это сверху, и бледная луна ныряла в рваных весенних тучах, не в силах решить, светить ей сегодня, или спрятаться окончательно.

Иван, по большому счету, не было дела ни до чего из вышеперечисленного. Когда у человека начинается жизнь, которую называют правильной, и которая ограничивается домом, работой и телевизором, едва различимым от утомления, его начинают интересовать более простые вещи. Покой. Одиночество. Ужин. Выходной. Когда Иван начинал размышлять, он приходил к выводу, что с возрастом он стал здравомыслящим. Родители и Лидочка соглашались.

Вероятно, именно это приобретенное здравомыслие и провело его мимо двух темных фигур в тени черемухи. Иван не видел, просто не видел. Запах ладана и холода так смешался с медом и вечерней свежестью, что и более чувствительный человек, чем Иван, перепутал бы. Впрочем, Иван не принюхивался.

Тонька сорвала соцветие черемухи, похожее на облачко медового крема, дурачась, махнула им перед носом Грина. Грин шлепнул ее по руке.

— Смотри, экселенц, твой смертный товарищ, — сказала Тонька, облизнув губы.

— Заткни хлебало, — сказал Грин.

— Я голодна, а мы охотимся, фельдмаршал, — сказала Тонька с чуть заметной улыбкой. — Если ты и впредь будешь лупить меня вместо ужина, еще через месяц меня можно будет использовать в индустрии ужасов.

Грин поймал ее руку и вывернул пальцы.

— Я не понял, ты что, слышала Зов? — осведомился он подчеркнуто любезно. — Давно кодекс не нарушала, паршивка? Может, пальцы сломать? Ты ведь восстановишься, детка?

— Ох… нет, не стоит, фюрер, я поняла…

— Как ты меня назвала, малютка?

— Нет, нет, генерал, тебе послышалось!.. О… нет, я поняла!

Грин усмехнулся, отпустил ее руку, обнял за талию, рывком притянул к себе.

— Он будет жить, — сказал грустно. — Он будет жить долго. Правильно, как полагается. Он умрет в пятьдесят три, от сердечного приступа. И я приду поцеловать его на прощанье. Ты же знаешь.

— Знаю, — ответила Тонька в тон, прильнув к Грину всем телом. — Дразню тебя, прости. Я думала, ты с ним поговорить захочешь.

Грин, с некоторой неохотой отпустив Тоньку, вытащил пачку сигарет, зажигалку, закурил, проводил взглядом удаляющуюся плотную фигуру. Когда Иван свернул к подъезду и хлопнула входная дверь, Грин вздохнул и бросил хабарик.

— О чем я буду с ним говорить… Все, пошли. На центрах поохотимся, — сказал он и пошел к стоящей у обочины серебряной «тойоте» с плюшевым нетопырем на веревочке под зеркалом. — Тут что-то не зовет никто.

— У меня болят пальцы, веди сам, — сказала Тонька и открыла дверцу.

Грин вынул из бардачка «беретту», проверил предохранитель — и сунул пистолет за ремень.

— К чему сегодня, экселенц? — спросила Тонька. — Скоро Троица, может, обойдемся?

— Встречу Лекса — пристрелю суку, — сказал Грин с жестокой усмешкой. — Кто убивает без Зова — недостоин Вечности, гнида.