Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере - Хорст Крюгер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Знакомы ли вы ли с этим утонченным и коварным искушением – каким-нибудь отвратительным образом подкрепить это состояние разочарования? Разумеется, ты уже давно стал пленником своих собственных глубин. Путь наружу закрыт. Разумеется, у тебя в сумке всегда есть записка с парой адресов, двумя-тремя телефонными номерами; никто из нашей братии по-другому и не путешествует. Сейчас следовало бы кому-нибудь позвонить, но ты этого не делаешь. Ты уже крепко влюбился в это разочарование и наслаждаешься им. В тебе проснулась коварная надежда устроить по этому поводу большую сцену: завтра спозаранку снова упаковать чемоданы и вернуться домой. Я там был, но вы об этом никогда не узнаете. Я там был, но не смог влиться в окружение, поэтому, собственно говоря, меня там и не было. Я просто пробежался по улицам и площадям, через мосты и по лестницам Праги, а затем уехал прочь. Мне было страшно начать, позвонить, сказать: вот он я тут, я сейчас здесь. В тот раз я больше не мог находиться в Праге. Я глубоко увяз в своем страхе и одиночестве. Я приехал с запада и привез с собой склонность к упадку и рафинированному образу жизни.
Во всем мире для таких случаев есть только одно решение: вокзал Термини в Риме, Северный вокзал в Париже, станция Ватерлоо в Лондоне. Все вокзалы мира наполнены ожиданием, разочарованием и отрывочным счастьем. Там можно начать вливаться в окружение. Между пестрыми киосками и пыльными перегородками продолжается жизнь; она подхватывает тебя, и ты находишь обратный путь. На вокзалах есть рельсы, расписания поездов и четко установленные тарифы; надежные вещи, на которые можно опереться. И прежде всего там есть множество других, тоже пришедших на вокзал, потому что с ними произошло то же самое. Каждый зал ожидания на вокзале – собрание сошедших с рельсов, выбитых из колеи, место встречи одиноких и свихнувшихся. Чувствуется запах ожидания и надежды, поскольку все одинокие носятся туда-сюда, словно звери, принюхиваются к другим, словно звери, и сигнализируют, что вокруг тебя то же, что и в тебе самом: потерянность. Отвратительный это запах, хочу я сказать.
В тот раз моим спасением стал газетный киоск. В Праге куда больше мелких газетенок, чем у нас, и поэтому газетный киоск определенно выглядит бледнее и скромнее: в хорошенькой порочности газеты нет никаких привлекательных грехов. Тем не менее тут есть газеты, и я покупаю одну, сказав себе: глядишь, позже ты уже и позвонить сможешь. Я покупаю «Нойес Дойчланд». Эта газета не из тех, что мне по душе. Она просто слишком официальная, слишком строгая и слишком сильно напоминает мне «Римский обозреватель» или «Вестник святого Бонифация» епархии Лимбурга: она просто слишком строгая и смотрит на все свысока. Но когда находишься в Праге и не понимаешь местного языка, и стоит воскресный день, и идет мелкий дождик, и при этом чувствуешь себя совсем сбитым с толку, тогда берешь даже такую газетенку и говоришь себе: в конце концов, другие ее каждый день читают. Хуже точно не будет.
Нет, я сейчас не буду рассказывать, как же мне в итоге удалось протиснуться в город, завоевать его и счесть его столь же прекрасным, каким его описывают путеводители. Я только скажу, что в полдевятого вечера этого мерзкого, неудачного воскресенья я уже лежал в постели. И вот оно свершилось. Лежать в гостиничной кровати социализма не так уж и плохо. Конечно, все несколько старомодное и громоздкое. Но разве именно это и не вселяет уверенность? Словно приезжаешь погостить к своей дворянской бабушке в деревню: все очень опрятное, добротной бюргерской культуры, настоящее льняное белье ручной работы, а не это новонемецкое барахло типа складного дивана и пластмассового душа, как в Дюссельдорфе или Франкфурте, где мы получаем только неврозы.
Я зажег сигару, опрокинул остатки западного виски из узкой карманной фляжки и стал журналистом с Запада, который со своими странностями, своим высокомерием, своими сигарами, своей фляжкой с виски и своими поздними неврозами приехал в апреле 1963-го в социалистическую Прагу, чтобы счесть все хорошим и прогрессивным. Что тут такого?
Уже в то время в «Нойес Дойчланд» сообщалось о блестящих успехах социализма на Ближнем Востоке, прежде всего в Египте, где в то время американцы опять устроили свою очередную неописуемую глупость. Это ожесточило и «Нойес Дойчланд», и теперь об этом было написано на первой странице жирным шрифтом. И я прочел первую строчку, звучавшую так: «Как сообщает наш ближневосточный корреспондент Лотар Киллмер из Каира…».
С такого банального вступительного клише начинаются новостные статьи во всем мире. Сообщения агентств, сообщения корреспондентов: Немецкое информационное агентство, «Рейтер», «Юнайтед Пресс Интернэшнл», ТАСС – через это, как и положено, слепо пробегаешь глазами, и я тоже так читал несколько секунд, не дольше. Мне встретилось имя. Имена порой обладают какой-то невероятной пробивающей силой. Вероятно, наука называет это пороговым раздражителем или даже пусковым эффектом. Я всего лишь увидел имя, в котором не было ничего необычного, все перечитывал его и внезапно понял: это было имя человека, который однажды вошел в мою жизнь. Разумеется, это мог оказаться именно он. Вот так переносишься в прошлое: молниеносно, как на лифте, несешься через шахту времени вниз, туда, где находится лишь только детство: густое, замешанное, тестообразное. И внезапно я осознал с необъяснимым чувством детского умиления: разумеется, это мог оказаться именно Ваня. Теперь ты наконец-то напал на его след – спустя двадцать лет.
* * *Господин Фоккен был нашим учителем древних языков. Заместитель директора полной средней школы Фоккен был из прусских преподавателей старой закалки: вокруг него витала аура гуманистической беспомощности и евангелистской душевности, когда он входил в нашу классную комнату с пристыженным «Хайль Гитлер!». Он старался побыстрее с этим покончить. Он носил портянки и тесно облегающие костюмы в стиле лесничего с высоко сидящими карманами. Ему в то время было уже далеко за пятьдесят, и такая одежда придавала его облику нечто одновременно добротно немецкое и стариковское: худоба ног и хилость евангелистской груди становятся весьма заметны в принятых в то время облачениях. Господин Фоккен был нашим учителем древних языков; он был тем, с кем мы учили удивительные сентенции, эту аналогичную чепуху немецкой интеллигенции, которую мы называем неотъемлемым наследием. От Ксенофонта до Эразма, от Тацита до Лютера, от евангелистского сборника псалмов до братьев Гримм – все это он считал глубоким, серьезным, достойным внимания и горячо рекомендовал нам. Он также охотно пел, еще в 1936 году пел в начале урока латыни высоким отважным голосом:
