Гонец из Пизы - Михаил Веллер

За бутылкой Абсолюта и салатницей с миногами сидели двое очень приличного вида мужчин под сорок. Носатый был поджар и подтянут, как стайер, хлопковая синяя курточка свободно висела на нем. Второй был мордаст, густоволос и напоминал певца Расторгуева, этот был в темно-оливковом двубортном костюме и табачном галстуке в тон.

– Присаживайтесь, – пригласил носатый и по-хорошему улыбнулся. – Расскажите, что у вас. Только представьтесь, пожалуйста.

Он мельком взглянул в удостоверение Ольховского и кивнул соседу.

– Господа, – сказал Ольховский. – Я знаю, что вы серьезные люди. Дело такое. Городу и флоту нужно ваше понимание.

Носатый стайер улыбнулся еще раз, и его лицо собралось в тонкие морщинки, став веселым и умным. Он сделался похож на спортивного такого доктора физико-математических наук, и Ольховский бы немало удивился, узнав, что он и писал докторскую, когда новая эпоха запела новые песни и призвала его к новым подвигам.

– Рюмку выпьете? – спросил мордастый, и Ольховский оценил аптечную дозировку интонаций: можно было с равной легкостью согласиться или отказаться, это был акт вежливости, который ничего не менял в отношениях, ничего не приближая, как отказ выпить ничего бы не отдалил.

– Спасибо, – отвечал он в утвердительном смысле.

Чоканье не производилось.

Ольховский закусил не раньше, чем было предложено, и кратко изложил суть, ни словом не упомянув разговор с лысым замом.

– Кто конкретно вам мог бы помочь?

– Адмиралтейский завод.

Миг совещания его собеседников был незаметен, если был вообще.

– Ну, это такая мелочь, – прокомментировал мордастый, и в голосе его Ольховский попытался уловить не то сочувствие, не то укоризну.

– Делайте спокойно ваш ремонт, – сказал математик.

От второй рюмки Ольховский отказался, показывая, что ценит чужое время и правильно понимает гостеприимность жеста. Он поблагодарил и коротко попрощался.

– Желаю успеха, – проводил его фразой математик.

Мордастый уже смотрел мимо.

Не взглянула на него и секьюрити.

Он неторопливо и деловито двинулся в сторону автобусной остановки, всем видом показывая и даже играя перед самим собой, что идет пешком не потому, что у него нет машины вроде оставшихся за спиной у гостиницы, а потому что неограничен в любых своих действиях и предпочитает прогуливаться пешком.

Отойдя на хорошее расстояние, он сказал:

– Ну, твою же мать!… – покрутил головой и сплюнул.

– 10 —

Как по мере роста знания открывается до бесконечности смежная область еще не знаемого – так с ходом корабельных работ вырастал до нереального объем всего того, что требовалось сделать. Мознаим впал в коматозное состояние.

– Хочешь увидеть лицо Сизифа, оглушенного своим камнем? – шепнул Беспятых доктору за четырехчасовым чаем в кают-компании.

Мознаим очнулся оттого, что горечь жизни стала нестерпимой и достигла чисто физического ощущения. Он допил чай и прислушался к желудку. Желудок ответил конвульсивной попыткой вывернуть себя через пищевод. В стакане были размешаны две ложки соли: Акела промахнулся.

– Не горько, Виталий Николаевич? – посочувствовал Беспятых.

– Это вы для очищения организма? – поинтересовался доктор.

Кают– компания захохотала. Мознаим обиделся и вышел. Взбалтывание при ходьбе послужило катализатором реакции, он впрыгнул в гальюн и хлынул верхом и низом, как если бы проглотил огнетушитель. Организм действительно очистился: голова стала ясной. Это была ясность смертного приговора.

Этот приговор он попытался опротестовать у командира.

– Нужна хотя бы одна кормовая пародинамомашина, – рыдал он. А где я возьму новые паропроводы для высокого давления? Их из водопроводных труб не сваришь!

Музыкальное ухо могло обнаружить в его плаче мелодическую полифонию, он был построен подобно симфонии в четырех частях, и тональность всех четырех была исключительно ре-минор. Менялись лишь скорость и сила от форте до пианиссимо. Бессердечно развлекшись, Ольховский прервал эту филармонию практическим вопросом:

– Сколько тебе надо?

– Чего? – остановил Мознаим пиление безумного смычка.

– Людей и денег.

– Это работа для дока! Для судоремонтного завода!

В дверь вежливо постучали.

– Кто еще? – заорал Ольховский.

И вошли именно те, кем он только что интересовался: люди и деньги. Первые были представлены старпомом и старшиной второй статьи Бубновым, и хотя невысокий старпом пихал его рукой в загривок чуть даже снизу, впечатление от композиции возникало, как если бы кошка тащила в зубах за шиворот поджавшего лапки котенка. Деньги же содержались в фанерном ящике со знакомой нам надписью На реставрацию музея крейсера Аврора, каковой ящик был извлечен из пакета, загадочно улыбающегося лицом Моны Лизы и сердечно извиняющегося Sorry, Leonardo.

– Сори, понимаешь?! – спросил Колчак, вытряхивая на стол веер бумажек и ручей рублевых монет.

Вид денег был в принципе приятен, но их мелкость выглядела оскорбительной. Ольховский потребовал объяснений.

– Еду мимо метро, – задыхался от негодования Колчак. – Смотрю – кто! Стоит! Этот сучонок сшибал деньги у метро! Можете почитать, под каким соусом! А от самого разит! Нет, это ж надо додуматься!…

– Товарищ командир, разрешите обратиться! – отчаянно воззвал Шурка, проклиная свое невезение: он действительно врезал в разливе двести под бутерброд, давно сделав наблюдение, что под выпивкой время летит быстрее и тем самым процесс заработка субъективно ускоряется.

– Не команда революционного крейсера, а жулье-с! Побирухи!

– Боже! – обратился Ольховский, стремясь излить в одной фразе все, чем мучила его окружающая действительность: – Когда матросы столичного гарнизона начинают просить милостыню на панели – державу уже ничто не спасет!

– Спас-сет! – пообещал Колчак.

– Спасет! – стремительно возразил Шурка. – Это не милостыня!

– Лепта, подаяние, улов, хабар! – выстрелил очередь синонимов Колчак.

– Это сбор средств! – объявил Шурка, поддавая вибрирующих модуляций, по смыслу соответствующих разрыванию тельняшки на груди. – Как бывало – подписка населения на новый истребитель! или броненосец!

– О, где бы взять приличного истребителя на вас на всех!…

Но по дороге от метро Шурка успел продумать линию защиты. От страха выдумка дозрела до правды.

– Это же для Авроры! За кого вы меня принимаете! Нам же нужны деньги! ремонтные работы! хозспособом! ударники для пушек!

– Дисбат!!!

– Ударники для орудий! где взять! а еще снаряды! элеваторы!

– Ударник коммунистического труда! В зад и в глотку! В дисбат!!! Какие еще на хрен ударники?! попрошайка, хам… мошенник!

Шурка прибег к бессмертной системе Станиславского: умер от оскорбления.

– Расстреливайте, – сказал он. – Я пошел для корабля на это, что, не унижение?… и вы после этого…

– Одну минуту, – подал голос забытый на диванчике Мознаим. – Ты хочешь сказать, что ударник бакового орудия – твоя работа, что ли?

– А чья еще?

Произошло молчание. Ольховский осознавал столь простое объяснение чуда, беспокоившего его, но и вдохновлявшего, и не мог так сразу смириться. Мознаим соображал, не воспользоваться ли подходящей обстановкой к своей пользе и раскрыть происхождение мазута, но решил пока воздержаться. Колчак же детально вообразил последующие действия реставратора, учитывая его реплику о снарядах, и пожелтел. По направлению и углу возвышения ствола бакового орудия снаряду полагалось вмазать куда-нибудь по Московскому вокзалу и площади Восстания – и символика тут ни при чем, голая баллистика.

– Почему не доложил? – трибунальским голосом просвистел он. – Почему самодеятельность?…

– Стеснялся… – бессмысленно ляпнул Шурка.

– Чего стеснялся?!

– Хотел проверить…

– Что?! Что проверить, кретин?! Уебище, ты же дебил!

– Думал, сюрприз…

Ольховский истерически рассмеялся.

– О Господи, – вытер он слезы. – Списать тебя, что ли…

– Товарищ капитан первого ранга! Не надо!

– А пил зачем, болван? Братался с народом?

– Для храбрости… от стыда… – с исключительной искренностью сказал Шурка.

– До принятия окончательного решения – под арест. Скажи дежурному, чтобы запер тебя в носовом артпогребе. Нет! Лучше в кормовом… от греха подальше.

Денег на столе оказалось сто шестьдесят два рубля семьдесят копеек, две финских марки, одна немецкая, один английский фунт и один монгольский тугрик, который можно было не считать.

– Подписка на броненосец, говорите… – прищурился Ольховский. – Будем считать, что здесь десять долларов. Один человек, тридцать дней – это триста долларов в месяц. Ничего, да?

– Ни хрена себе, – сказал Мознаим.

– Умножить на двадцать человек – это шесть тысяч баксов в месяц!