Неверная. Костры Афганистана - Андреа Басфилд

Хозяин Хомейры, обитавший через дорогу от нас, был так добр, что дал ей для ухода за больной недельный отпуск. Правда, Джеймс сказал, что сделал он это вовсе не из доброты, а от нежелания подцепить болезнь от бедняков.

– Дом наш – всего в десяти минутах езды, так что можешь навещать ее в любое время, – сказала мне Хомейра, придя забрать кое-какие вещи матери. – Мои дети будут тебе рады.

– Ладно, – согласился я, хотя заводить новых друзей был не в настроении – меня вполне устраивали старые.

Джорджия сказала, что мама долго не соглашалась оставить меня одного – пока совсем не обессилела и не уснула. Но Мэй и Джорджия пообещали ей заботиться обо мне и дали слово, что проследят не только за тем, чтобы я исправно мылся, читал молитвы и делал домашние задания, но и за Джеймсом, – и, если тот будет подавать дурной пример, выгонят его из дома.

Я даже немного пожалел Джеймса – он был как будто искренне обижен всеобщим неверием в то, что ему можно доверить присмотр за ребенком. Однако, не согласись он на этот надзор за ним, меня бы точно отправили жить к моей тете – а та, без всяких сомнений, попыталась бы убить и меня тоже.

Поэтому после той ночи, когда маму увезли в больницу, в тот день, когда Мэй призналась в своих нездоровых пристрастиях, мою кровать временно перенесли в комнату Джеймса и поставили под прямым углом к его кровати.

У него царил страшный бардак – кругом валялись горы газет, грязная одежда, а все свободное пространство занимали книги. На стене, рядом с которой приткнули мою кровать, висела доска, вроде той, что у Мэй, только к ней были приколоты не фотографии родственников, а клочки бумаги, в основном, с телефонными номерами. Еще в нее был воткнут большой нож – я видел иногда, как Джеймс вычищает им грязь из-под ногтей.

Когда Джорджия и Джеймс заталкивали мою кровать в угол, я решил помочь и потащил Джеймсову к дальней стене. И тут из вороха скомканного постельного белья выскользнул журнал, упал на пол и открылся посередине, явив взорам светловолосую женщину с огромными голыми грудями, покрытыми мыльной пеной.

Джорджия и Джеймс уставились на журнал с таким видом, словно это была граната, брошенная кем-то в комнату.

Они стояли, онемев, секунды три, наверное, глядя на голую женщину, потом друг на друга, потом на меня, а потом – снова на журнал.

Я нагнулся было его поднять, но тут они как будто опомнились, Джорджия вскрикнула:

– Нет! – и Джеймс, выхватив журнал у меня из-под носа, сунул его за пояс брюк и прикрыл джемпером.

– Это для работы, Фавад, для работы, – объяснил он.

– С дамами? – спросил я, вспомнив слова Джорджии и внезапно сообразив, что к чему.

Почти каждый день, когда Джорджия заканчивала свою работу, а я – свою у Пира Хедери, она завозила меня на часок к Хомейре, повидаться с матерью. В первый раз я чувствовал себя там неловко и неуверенно, и, поскольку я был счастлив видеть маму живой, я заплакал, когда она меня обняла. А она примешала к моим слезам свои.

Выглядела она лучше, чем в последний раз, когда мы виделись, и гораздо опрятнее, но лицо ее еще светилось бледностью, и казалась она очень худой – рядом с подругой, которая была жирна, как Ибрар-булочник с Флауэр-стрит.

Хоть я и невзлюбил толстух, пожив в доме у своей тети, Хомейра мне, тем не менее, понравилась. Она была большая, веселая и часто улыбалась без повода, как это свойственно людям, когда желудки у них полны. Меня совершенно зачаровали ее руки в плену бесчисленных колец – узких золотых долин, осажденных горами плоти. Похоже, снять их было невозможно никоим образом, и мне представилось, что они останутся на ее руках до того дня, пока она не умрет или кто-нибудь не отрежет ей пальцы – талибы, например, если вдруг вернутся.

Тучность мужа Хомейры тоже завораживала – когда я смотрел на него чуть искоса, полуприкрыв глаза, как смотрят на солнце, я отчетливо видел проступавшие из складок толстого лица очертания тонкого, словно передо мной был человек, утонувший в собственной коже.

Ничего удивительного не было в том, что Хомейра и ее муж произвели на свет шесть толстеньких ребятишек – толпу животиков, вперевалку ковылявших вокруг дома на пухлых ножках. Дети были добродушные, из-за игрушек не дрались, и я испытал огромное облегчение, увидев мать в окружении этой большой семьи, в доме деятельном, живом и полном веселья. Здесь она была не одинока, и – тоже великое утешение! – ей не грозила смерть от голода.

Зато удивительным стало открытие, что мою мать навещаем не только мы с Джорджией – за пять дней я дважды столкнулся на пороге дома Хомейры с Шир Ахмадом, выходившим оттуда.

И понял, что вскоре между нами состоится разговор – мужчины с мужчиной.

Хотя я был очень рад, что за матерью в кои-то веки в ее жизни ухаживают, оказалось, что без нее жить довольно трудно.

Я никому этого не говорил, потому что Мэй велела мне быть сильным, и, после первых слез радости при виде ее живой, больше не плакал. Но на самом деле скучал по ней так сильно – ведь это была моя мама, – что чувствовал постоянную боль в груди. Я еще ни разу не оставался без матери и, ложась спать, клал рядом на подушку ее чадар, вдыхал ее запах и просил Аллаха о том, чтобы она скучала по мне так же сильно, как и я по ней, и чтобы ей не вздумалось остаться навсегда в счастливом, пузатом семействе Хомейры.

Пытаясь привыкнуть к незнакомому чувству одиночества, я ощущал, что Джорджия переживает то же самое.

На следующий день после рождества Хаджи Хан уехал в Дубаи, сказав, что должен разобраться там с «кое-какими делами», и пообещав позвонить. И Джорджия без него, как обычно, не расставалась с мобильным телефоном, дожидаясь, когда он исполнит свое обещание.

Бог всегда дает утешение, и поскольку мы чувствовали с ней одно и то же, то и проводили эти долгие зимние вечера вместе.

Я скучал по матери, Джорджия – по Хаджи Хану, но Мэй и Джеймсу тоже приходилось несладко. Наша нынешняя компания, состоявшая из одного лишенного матери, одной лишенной мужа и двоих неженатых, каждый вечер теперь обедала чем-то под названием «лапша» – скользкими вертлявыми макаронами из пакетиков, которые требовалось заливать кипятком.

В первый раз это было еще ничего, но дня через четыре я понял, что это совсем не то, что наши учителя называют «сбалансированной диетой».

И был чертовски рад услышать от Джорджии, что в нашем доме состоится вечеринка и придут гости, чтобы встретить Новый год – иностранный, не наш.

Как и следовало ожидать, рассевшись на подушках в гостиной, дабы обсудить предстоявшую вечеринку, все согласились, что в доме, который едва не посетила смерть, буйное веселье ни к чему.

Наше обсуждение выглядело почти как шура, совет старейшин в миниатюре, только седых бород недоставало, конечно, и я чувствовал себя невероятно взрослым.

Джорджия сказала, что предпочитает тихие посиделки, поскольку «не в настроении шумно праздновать»; Мэй призналась, что терпеть не может «всех этих долбаных козлов, оставшихся здесь на время отпуска»; и Джеймс поддержал обеих, поскольку больше ничего не оставалось, – а может, и потому, что хотел казаться достойным доверия.

– Да, да, – пробормотал он. – У нас ребенок, не будем забывать.

Итак, за «большой праздник» никто не проголосовал, решили, что каждый пригласит всего по одному гостю, а еду мы закажем в ливанском ресторане.

В день вечеринки мы положили на бильярдный стол широкую доску и украсили ее свечами. Мэй и Джорджия привезли из своих офисов шесть стульев в пикапе, который Массуд взял взаймы у своего брата.

Когда Джорджия зажгла на нашем новом «столе» восемь свечей, а Джеймс закончил смешивать большую миску напитка под названием «пунш», прибыл первый гость – звали его Филипп, и был он другом Мэй.

Филипп был худ, как карандаш, с бородой, которая росла на его остром лице клочками, не соединяясь в единое целое. Одежда на нем была афганская – шальвар камиз и пакул.

Джеймс при виде его закатил глаза. И шепнул мне, когда я захихикал, глядя на слишком короткие штаны гостя и неумело свернутый головной убор:

– Он – француз, и в Афганистане всего два месяца.

Филипп сделал вид, что не услышал этого, как не заметил и самого Джеймса, и подошел пожать мне руку.

– Салям алейкум. Как вы поживаете? Какое имя есть, что вы имеете? – спросил он у меня на дари.

– Я говорю по-английски, – ответил я по-английски.

Джеймс громко засмеялся, хотя я вовсе не шутил; просто человек был гостем в нашем доме, и мне хотелось ему помочь.

– Это мой мальчик! – крикнул журналист.

А потом, когда Мэй повела своего друга в гостиную, он захватил мою голову локтем в замок и фыркнул им вслед:

– Педики!

Через двадцать минут после Филиппа прибыл следующий гость, друг Джеймса, оказавшийся, что никого не удивило, женщиной.

В отличие от француза, который ничего не принес к столу, она вручила Джорджии бутылку вина и жестянку шоколадного печенья. Звали ее Рейчел, приехала она из страны под названием Ирландия и, возможно, была хорошенькой – сказать наверняка было трудно, потому что по неизвестной причине свои истинные черты она скрыла под таким количеством косметики, которое посрамило бы афганскую новобрачную.