Коридоры сознания - Борис Пшеничный

Я спросил:

— Вас что-то смущает? Так вы скажите.

— Смущает? — он как бы удивился: что, мол, за чушь, разве может его что-то смущать? Потом неожиданно согласился. — Совершенно верно, — и повернулся к Федору. — Полковник Севцов, объясните вашему брату, в чем собственно дело. А то он все еще не понимает.

— Но я тоже... — стушевался брат.

И вот тогда Долин взорвался. Отбросив салфетку, он вскочил из-за стола.

— Только без этого! Не надо! Не дурачьте ни себя, ни других! Ваша жертва никому не нужна. Да вот, не нужна. Запрещаю!

Выставив вперед бороду, он стремительно понес ее к дверям и уже оттуда, обернувшись, вновь пригрозил косматым знаменем.

— Запрещаю!

Борода, конечно, сильный аргумент. Она произвела впечатление. После ухода Долина у меня в глазах долго еще моталось и косматилось. Однако информативные возможности даже у самой выразительной растительности на лице, увы, весьма ограниченные. Борода не могла сказать, о какой жертве сгоряча сболтнул Долин, и что за табу объявил он Федору.

Я навалился на брата: «Рассказывай!»

Но он не ощущал моих посылов, замкнулся наглухо. Спасибо, Ольга подпитала мое нетерпение. Он даже вздрогнул, когда она мощным импульсом потребовала: «Ну! Мы ждем!»

«Может, не надо?» — он попытался увильнуть.

«Как это не надо?» — бурно запульсировал я.

И меня снова поддержала Ольга: «Не упрямься. Все равно не отстанем».

«Вымогатели! Насильники!» — возмутился он. Но внутреннее спокойствие было уже сломлено, он сдался. Можно было переходить на звуковую речь. Мы — все трое — обмякли, расслабились. Дружно полезли вилками в тарелки. Ничто же не мешает говорить и есть, есть и слушать. Будто мы и не идиоты, а вполне нормальные люди.

— Тебе трудно быть откровенным? — участливо спросила Ольга.

— Да нет. Просто я не знаю, что он имел в виду.

— Вспомни: может, ты что-то пообещал?

— Пытаюсь вспомнить. Ничего особенного...

— Но это связано с Р-облаком?

— Вероятно.

Федор поворошил гарнир, отгоняя к краю тарелки тугую зеленую маслину. Маслина сорвалась с вилки, отскочила, и он поймал ее уже на скатерти. Подхватив пальцами, отправил в рот.

«Его последняя маслина», — внезапно мелькнуло у меня в голове, и я испугался самой мысли — прочь, шальная! «Не смей даже думать!» — приказал я себе.

— Что-то случилось? — встревожилась Ольга. Было не ясно: то ли уловила мой испуганный импульс, то ли хотела узнать, что произошло между отцом и Федором.

— Говорю же — понятия не имею, — он принял вопрос на свой счет. — Похоже, он в чем-то подозревает меня. Будто у меня какие-то планы, задумал что-то. Но, я ей-богу...

И вот когда он это сказал — о планах и подозрениях, — я по какому-то наитию сразу же уверился: а так оно и есть, затевает что-то. Конечно же, затевает. Причем несуразное, никчемное, наивно-глупое — такое, что и обсуждать всерьез не стоит. Потому-то и сбежал старик. Не пристало ему выговаривать полковнику, как сумасбродному мальчишке. Только и осталось что прикрикнуть: не смей, нельзя! Возможно, брат тогда сам еще не знал, на какую шкоду настраивался. Так ведь бывает: ты не успел ни подумать, ни захотеть, а тебе уже грозят пальцем: ни-ни, не балуй! Должно быть, у Федора тоже ничего пока на уме не было, но исподволь готовилось, зрело, и старик первым разглядел. Не стал бы он на пустом месте метать икру. Оставил нас, ушел и даже на посошок не предложил.

Брат смаковал маслину, гоняя ее за щекой. «Глотай же поскорей!» — молил я, чтобы не думать, что она в его жизни — последняя.

Мы сидели по разным сторонам стола. Я рядом с Ольгой, он напротив. Это не имело значения, так вышло. Могло быть и наоборот, я бы оказался на отшибе. Однако Федор, то ли нарочно, то ли помимо своей воли, обращался к нам так, как если бы мы были заодно.

— Что притихли, голубки? — окончательно спарил он нас, загоняя себя в дальний угол треугольника.

Мы с Ольгой фыркнули: ты это, мол, брось, не накручивай. Брат усмехнулся: разве не так? Он провоцировал нас на щекотливый разговор.

Что, спрашиваешь, плохого в «голубках» и почему фыркнули? О, тут тонкость принципиальная. Кого величают голубками? То-то. Долин больше всего и боялся, что нас с Ольгой потянет друг к другу. Интима он боялся, близости между нами. И даже не этого, он без предрассудков. Пусть будут и интим, и близость. Лишь бы не воспылали, не ошалели. Не дошли до той грани, когда двое начинают жить только собой, и им дела нет до третьего. Короче, он боялся, что мы, прежде всего Ольга, вытесним из себя Федора, и тогда вся затея с парасвязью — псу под хвост.

Федора это тоже немало смущало. Назвав нас голубками, он невольно выдал свое беспокойство.

— Смотрю на вас, — продолжал он, — и прикидываю: хватит ли тормозов, долго ли продержитесь.

При этом он театрально откинулся на спинку стула, посмотрел на нас как бы со стороны нарочито оценивающим взглядом.

Ольга подыграла ему:

— Ну и как они тебе — тормоза?

Экспертиза была безжалостной:

— Ни к черту. По всем приметам, у вас уже далеко зашло. Вот-вот сорветесь.

— Какие же это приметы? — заметно смутилась Ольга.

— Как у всех влюбленных, ошалелый вид. Слегка поглупели.

— Не хами.

— Я сказал «слегка». Но уже заметно — сорветесь. И правильно, впрочем, сделаете. Чего ради мариновать себя? Не огурцы.

— Вот спасибо!

— Вот не за что!

— Сегодня все такие добрые. Разрешаешь, значит?

— Валяйте.

— Или еще подумаешь?

— Мне-то зачем? Это уж вы здесь думайте...

Вот он и нашел для нас главное слово: думайте. Ни о чем не просил, никаких обязательств не потребовал. Намекнул только: сами, мол, решайте, как поступать.

— Ерунда! — вмешался я, собираясь заверить, что опасения его напрасны, и что он может в нас не сомневаться: продержимся, о чем разговор!

Опоздал я со своими заверениями. Звук повис в пустоте. Меня никто не слышал. Федор и Ольга отключились, ушли в себя.

Я налил из графинчика водки. Выпил. Не спеша зажевал.

Забавная ситуация: сидим за столом втроем, а ощущение — что один. Полное отстранение. Такое бывает только у идиотов. У нормального человека может крыша поехать. Попробуй представить, если удастся: вот они — по левую руку Ольга, справа Федор. Глаза открыты, вроде бы смотрят. Дышат, пальцами шевелят. В животах у них урчит. И в то же время нет их, отсутствуют. Гуляют где-то. Я даже знаю где — в запределе. Уединились, чтобы объясниться без свидетелей, меня к себе не подпускают. А я, впрочем, к ним и не рвусь. Пока, думаю, они там выясняют отношения, попирую в свое удовольствие. Пропустил еще одну рюмку, выжал прямо в рот лимон.