Тайна смуты - Сергей Анатольевич Смирнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Внезапно Заруцкий развернулся к столу всем своим большим телом, так что седалище под ним затрещало, а прищурился он на кошевого так густо, что у Совы всю душу насквозь защипало. А как грохнул пришлый чарку на стол печатью, так Сова тотчас уразумел, что тот принял наконец самое опасное решение и сподобил его на то древний жидовский воевода Исус Навин, сильный и солнце остановить.
– А нет ли у тебя, Тихон Иваныч, такого прыткого и верного делу вестового, коего шинок в пути не остановит? – вопросил Заруцкий.
– Как нет? Есть! – отвечал Сова. – Вот тот самый белявчик, коего ты последним и окропил.
– Сей-то шпендик?! – изумился Заруцкий. – Смеёшься надо мной, Сова!
– А ты, Иван Мартыныч, наружностью не обманывайся, ты послушай, что скажу, – с изрядной таинственностью отвечал Сова и стал рассказывать про чудесные способности Тараса.
Только про его замирания не заикнулся, ибо, будучи мудр, воспользовался мудростью древнего ерусалимского старца Гамалиила: мол, ежели Богу дело, замышленное пришлым, угодно, так всегда доберётся Тарас хоть в самое пекло, а ежели не угодно, так замрёт, а дальше – будь что будет.
– Тогда давай его сюда. Поглядим, что за чудо-вывертыш, на слух-то не слишком верится, – покивал с удивлением, но обнаружил сомнение Заруцкий.
Кликнули Тараса. Тот пришёл, поклонился и стал смотреть на Заруцкого. Пришлый нравился Тарасу статью, но более всего восхитили Тараса татарские сапоги донца (а тот надел праздничные, ведь ходовые, провонявшие дёгтем снаружи и внутри, пришлось скинуть) – с загнутыми носами, с красными да синими узорами и замысловатыми шовчиками.
– Ты, бают, шустрый, – сказал ему Заруцкий. – Вот я тебя сейчас буду нагайкой доставать, а ты виляй, уворачивайся.
– А то чем провинился-то, пане? – смиренно вопросил Тарас, видя, как Заруцкий вытягивает нагайку из своего сапога ханской выделки.
Заруцкий, ещё не разогнувшись, даже оцепенел на миг от такой простоты.
– Да то не наказание, а испытание дела ради, – объяснил без усмешки Сова. – Как уж бывало, знаешь.
Встал Заруцкий, развернулся – да и пошёл хлестать воздуси нагайкой… да Тараса только и видел. Тот в тыл его ускользал чудесно.
– Покажись, зараза! – взревел Заруцкий, уже потея.
– То можно, пане, – мирно отвечал Тарас, будто не его казак, а он сам испытывал грозного донского казака силу и терпение.
И стал мелькать мимо нагайки прямо перед Заруцким.
Грохоту прибавилось. Заруцкий, свирепея, уже не замечал, как раскидывает лавки. Половицы трещали.
Сова до боли щёк и скул сдерживал ухмылки.
– Ну, будя! – вдруг властно, истинно по-кошевому крикнул он. – Довольно! Избу разнесёшь, Иван Мартыныч! Хуже пушки!
Заруцкий как будто рад был тому, что его остановили. Дышал загнанным жеребцом, разве пену не пускал.
А Тарас даже ни разу не провёл рукавом по лбу.
– Теперь веришь? – уважительно к обоим вопросил Сова.
Заруцкий сел, как упал, доламывая скамью.
– Годен, – признал он, возвращая нагайку в сапожные «ножны».
Он ещё раз пристально вгляделся в Тараса, гордости и насмешки над собой, Заруцким, не высмотрел, довольно кивнул и рёк:
– Ну, выйди, шустрый молодчина, постой за дверью.
Вскоре снова позван был Тарас.
Теперь Заруцкий смотрел на него совсем по-иному: со всем расположением, на какое был способен. Тарас и от такого взгляда не возгордился.
– Раз тебя сам кошевой объявил шнырём исключительным, – сказал Заруцкий, – значит, я тебя объявляю не только боярским, но, бери выше, царским вестовым. Смекаешь?
– Таковым не бывал, пане, не знаю, – ответствовал Тарас.
– А тут и знать нечего, коли дорогу держать умеешь. Вот сие послание доставь живо самому государю Димитрию Ивановичу на Москву, в Тушино.
– Так я той дороги как раз и не знаю, пан боярин.
– О том не тебе волноваться. Покажут и направят прямиком. Да и защитят в дороге. Куда спрячешь?
И Заруцкий протянул Тарасу маленькое, свернутое в трубочку и уже скреплённое личной печатью послание.
– Так в сапог или же в пояс, он у меня длинен, – отвечал Тарас. – Да такую важность хорошо бы прямо в ладанку упрятать, да мала она у меня.
И он вытащил из-под рубахи свою нательную ладанку.
– Нательный кошель дам, береги аки зеницу ока, козак, – сугубо доверительно сказал Заруцкий. – А ещё навостри ухо.
И Заруцкий склонился со своей вышины вполовину, прямо к уху Тараса:
– А царице самой, Марине Юрьевне, передашь по памяти такие слова: «Малина в лесу давно поспела, пора прямо в рот сбирать». Запомнил? Повтори, не горланя, и мне в ухо.
Тарас повторил в широкое ухо донца и так же тихо прибавил:
– Да как же я ее опознаю, царицу-то? В лицо не видал.
Умилился Заруцкий и, разогнувшись, заговорил уже громко:
– Опознаешь, она тебе очи слепить будет… А не опознаешь, спросишь у Рахмета. Да не такой же ты дурак на вид.
– Да разве меня она подпустит к своему уху, царица-то? – вопросил Тарас без робости.
– Вот то уже дельный вопрос, хвалю, – кивнул Заруцкий. – В первую голову послание дело сделает: государь тебя при себе на день-другой оставит. – И снова заговорил, если не на ухо Тарасу, то все же очень тихо: – А царица всегда при нём. Вот тут твоя прыть и пригодится. На неё, твою прыть, я сам, боярин государев, и надеюсь. Те слова должна услышать только она сама – и более никто. Даже государь не должен их слышать, ибо не он меня о малине и просил. Скажешь царице слова, имени моего не называя. Так, будто сам о малине подумал вслух. Успеешь в деле – в тот же день, как приду на Москву, есаулом тебя при себе сделаю.
– Благодарю, пан боярин, – поклонился Тарас.
– Дороги не бойся, – продолжал уже в голос рисковый казак Иван Заруцкий. – Я с тобой тридцать моих касимовских татар пошлю вместе с Рахметом. Оберегут.
– Так, может, ему и пернач дать, коли честь такая? – хитро ухмыльнулся Сова, удивляясь и вправду возвышению белявчика.
– Дай, коль не жалко, – через плечо бросил Заруцкий.
А отправив от себя Тараса, вызвал Рахмета. Пришёл татарский сотник, широко ухмыляясь всему наперёд. Наказал ему Заруцкий, что делать, а на конец добавил тем же спокойно-повелительным словом:
– А как скажет он тебе, что передал не только из рук, а главное, из уст, так – чтобы тотчас пропал он без следа.
И Заруцкий провел перстом по горлу.
– Если соврёт?.. – прищурился и татарин.
– Этот не соврёт. Сам увидишь. Эшлэ[14]!
