Кратчайшая история Советского Союза - Шейла Фицпатрик
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Аресты самых разных представителей элиты, подстегиваемые неослабевающим потоком оппортунистических доносов на руководителей, коллег и соседей, продолжались на протяжении всего 1937 года. Даже члены политбюро с ужасом ожидали полуночного стука в дверь (хотя бо́льшая их часть все-таки уцелела); все обычные правила игры больше не работали, и партийные бонзы уже не могли спасти от ареста ни приближенных, ни членов своих семей. Жертвами террора – чаще всего в результате падения своего политического покровителя – становились и выдающиеся представители творческой интеллигенции. Бродяг, сектантов и рецидивистов рутинно арестовывали в интересах поддержания общественного порядка. Репрессии обрушились на поляков, финнов, немцев и представителей других этнических групп, которых можно было заподозрить в симпатиях к иностранным державам; тех из них, кто проживал вблизи границы, массово депортировали в удаленные районы.
Когда в 1938 г. наметились признаки ослабления террора, в Москве прошел третий показательный процесс, на котором судили Бухарина и бывшего главу ГПУ Генриха Ягоду. Как и раньше, обвиняемые во всем сознались – поступок, который бывший коммунист Артур Кёстлер интерпретировал в своей книге «Слепящая тьма» как последнюю услугу партии со стороны этих верных большевиков. Вероятно, для них это был еще и последний шанс высказаться публично, и оба они, кажется, попытались соединить требуемое признание с замаскированным его опровержением. («Если бы я был шпионом, – сказал Ягода, – то уверяю вас, что десяткам стран пришлось бы распустить свои разведки».)
Подобно средневековой охоте на ведьм, Большой террор приобрел собственную губительную инерцию в обществе, приученном к насилию и подозрительности. Закончить репрессии указанием сверху было, вероятно, значительно сложнее, чем запустить их. Сталин делал это постепенно, позволив террору ослабевать на протяжении всего 1938 года, прежде чем положить ему конец символическим жестом: он приказал Лаврентию Берии, новому наркому внутренних дел, вычистить чистильщиков, т. е. сам НКВД и его прежнего главу, Николая Ежова. И снова ружье на стене не выстрелило: органы госбезопасности не оказали сопротивления своему собственному разгрому. Ежов, попавший в видимую опалу в апреле 1938 г., больше полугода ничего не предпринимал: смиренно ждал, когда его поведут на плаху, и только пил не просыхая, чтобы скоротать время.
Сталину удалось довести Большой террор до его скучного финала, сохранив при этом свой пост и явно укрепив личное влияние, что, надо сказать, было виртуозным политическим трюком. Но ради чего все это было сделано? Молотов, давая интервью в преклонном возрасте, говорил, что репрессии были нужны, чтобы избавиться от потенциальной пятой колонны в преддверии войны. Любые обоснования – уничтожение возможной пятой колонны, поимка иностранных шпионов, необходимость избавиться от балласта в системе управления или расчистить путь наверх новому поколению, закончившему обучение в начале 1930-х гг., – не тянут на оправдание уничтожения большей части армейского командования, правительства, ЦК партии и руководителей промышленности. Но если прибегнуть к излюбленной большевиками аналогии с Великой французской революцией, у революций, похоже, действительно имеется внутренняя логика, которая заставляет их в процессе угасания пожирать собственных детей. К тому же разумно предположить, что террор – в данном случае террор эпохи революции, Гражданской войны, а затем коллективизации – порождает новый террор. В 1934 г. Сталин предупреждал своих коллег в руководстве, что уничтожение классовых врагов – капиталистов, кулаков и прочих – не гарантировало Советскому Союзу безопасности, поскольку отдельные представители этих бывших классов уцелели и не только затаили злобу, но и затаились сами, невидимые для бдительного ока государства. Без сомнения, злобу затаило немало людей – как в партии, так и среди населения в целом, и массовые репрессии можно расценить как средство нейтрализации этих невидимых врагов. Но казнить 700 000 «контрреволюционеров» и отправить в ГУЛАГ еще миллион человек – весьма затратный способ добиться такой цели.
По завершении Большого террора руководящие должности во всех властных структурах – в партии, правительстве, армии и органах безопасности – заняли второпях обученные новобранцы, зачастую вчерашние выпускники пролетарского или крестьянского происхождения с партийными билетами. Архивные фонды за 1939 г. живописуют картину разгромленной, едва функционирующей бюрократии, полной недостающих звеньев и отчаянно пытающейся найти людей, чтобы заткнуть дыры. Процесс передачи опыта был прерван, новые назначенцы не справлялись с обязанностями. Эта ситуация, конечно, была временной: через год или около того все вакансии были заполнены, а люди научились выполнять свою работу. Вероятно, в целом они справлялись с делами даже лучше предшественников, потому что были моложе и более образованны. Но обратите внимание на дату: это 1939 год. После многих лет криков: «Волки!» – на СССР наконец надвигалась война.
Глава 4
Война и первые послевоенные годы
23 августа 1939 г. Вячеслав Молотов (только что назначенный народным комиссаром иностранных дел) и его немецкий коллега Иоахим фон Риббентроп подписали Договор о ненападении. Документ обязывал СССР и Германию не атаковать друг друга, а в секретных протоколах к нему две страны признавали сферы обоюдных интересов в Восточной Европе и тем самым развязывали друг другу руки. Большевизм был главным врагом нацистского государства, а фашизм был главным врагом Советского Союза. «Пакт Молотова – Риббентропа» шокировал западный мир, а международное левое движение погрузилось в смятение и занялось самокопанием. Население СССР, однако, встретило договор с облегчением: Сталин «выигрывал время» перед войной, казавшейся практически неизбежной, а может, даже добился того, что Советскому Союзу не придется лезть в драку, пока Франция и Британия сражаются с Гитлером до победного конца. Сам Сталин не верил, что откупился от Гитлера навсегда; он, вероятно, рассчитывал хотя бы на два года: советские Вооруженные силы и оборонная промышленность все еще не оправились после Большого террора и были не готовы к войне.
Хотя в 1930-х гг. СССР пошел на определенное сближение с Западом, с обеих сторон сохранялось огромное недоверие. Нарком иностранных дел Максим Литвинов (предшественник Молотова) и советский посол в Лондоне Иван Майский выступали за сближение с демократиями, но Сталин и Молотов никогда их в этом полностью не поддерживали. Все западные державы, включая Германию, были в их глазах «капиталистическими», одна другой вероломнее. Советское недоверие в отношении Британии и Франции только усилилось в сентябре 1938 г., когда западные державы выбрали на конференции в Мюнхене (куда СССР не пригласили) тактику умиротворения Германии, по сути дав немцам добро на захват принадлежащих Чехословакии Судет и, в более широком смысле, на расширение Lebensraum (в переводе с немецкого – «жизненное пространство») на восток.
Польша, казалось, была следующей в немецком списке. В отличие от британских руководителей, советские не питали особых симпатий к этой стране и к ее правительству, но с геополитической точки зрения Польша служила буфером между Германией и Советским Союзом, и, следовательно, ее судьба крайне интересовала Москву. Согласно секретному протоколу к пакту Молотова – Риббентропа, Советский Союз негласно признавал за Германией право занять западную часть Польши в обмен на свое право присоединить восточную, т. е. территории, уступленные большевиками Польше в 1921 г. Немецкие войска пересекли западную границу Польши 1 сентября 1939 г.; 3 сентября Британия и Франция объявили Германии войну, тогда как Советский Союз сохранил нейтралитет. Две с половиной недели спустя советские войска вступили в Восточную Польшу.
О пакте Молотова – Риббентропа часто пишут как о плоде любви между двумя диктаторами, но доказательств этой любви немного: если бы Гитлер и Сталин хотели подчеркнуть личное сближение, они бы вели переговоры сами, а не посылали своих представителей, причем в случае Сталина это был Молотов, который, встретившись с Гитлером, был, мягко выражаясь, не впечатлен. Хотя резко антинацистский уклон, характерный ранее для советской печати при освещении европейских событий, в целом исчез, он сменился не позитивным отношением, но скорее молчанием по поводу нового партнера. Советское население уловило намек: это был союз не по любви, а по расчету.
Оккупация Восточной Польши, за которой последовала ее быстрая инкорпорация
