Учебник рисования - Максим Кантор

Ответ довольно прост, его и дал Гриша Гузкин в частной беседе в Париже: я, подчеркнул интернациональный мастер, не вижу никаких причин для того, чтобы те земли, что стали мне родными, ссорились меж собой. Что, в сущности, делить? Мир давно представляет собой одну большую семью, члены которой всегда сумеют договориться. В случае же войны — я, разумеется, буду на стороне прогресса, цивилизации и культуры. Ефим же Шухман, колумнист «Русской мысли», с которым Гриша чрезвычайно сблизился в последние годы, высказался еще более определенно: ни за какую родину сражаться он не станет, нашли дурака, он будет сражаться за свой банк. Слова эти лишь по форме прозвучали цинично — по сути же за ними таилась глубоко выстраданная и продуманная позиция, позиция человека, натерпевшегося от догм и идеологий. И то сказать, родина это ведь такое образование, которое (по замыслу) о тебе печется и заботится, словно мать родная, а разве земля, где нас произвели на свет, о нас печется? Ха-ха! Если вдуматься, кто же заботится о гражданине более, нежели его банк? Может быть, секретарь парторганизации? Ха-ха! И Ефим Шухман показал кукиш по адресу далекого секретаря парторганизации, который если и имел намерения заманить Шухмана под свои знамена, но теперь, увидев кукиш, должен был одуматься.

Мысли, подобные шухманским, посещали прогрессивных людей и прежде. Мы думали, что умираем за Родину, а оказалось, что за банковские сейфы, некогда ахнул французский писатель, установивший до того, что боги идеологии жаждут. Он не добавил лишь, что теперешние боги, т. е. сейфы, жаждут не менее, но более прежних богов, и — в силу особенностей организации новой Империи — жажда их неутолима. Они требуют безусловной преданности всегда. Вы можете изменить отечеству, жене и партии, быть преданным идеологии в рабочее время, а вечером смотреть телевизор и думать о пустяках, — но вы никогда не измените своему счету. Подобно секретной татуировке под мышкой у эсэсовца, татуировке с неким тайным номером, подобно таинственным числам масонов и каббалистов, подобно номеру группы крови, выбитому на жетонах у солдат, — номер банковского счета конденсирует в себе самое значительное в жизни. Этот номер обозначает вашу принадлежность к цивилизованному миру. Цифры, точки и дроби обозначают ваше место в современной структуре ценностей — руководствуясь этими знаками, распорядится вашей жизнью история. Это — ваш порядковый номер в истории. Если вообразить, что утопия всеобщего воскрешения осуществима, если представить себе человечество, собранное для Страшного суда, — то в каком порядке расставят эти бесконечные толпы? А очень просто — по номерам личных счетов.

Нечего и говорить, какую путаницу во всеобщий порядок вносят банкротства банков или неожиданные изменения котировок на биржах. Рушится не благосостояние — но порядок вещей. Чтобы ранить француза в самое сердце, вовсе не надо платовским казакам въезжать на Елисейские поля, достаточно взять под контроль «Кредит Лионне» и «Банк Агриколь». Желая оградить малые родины (т. е. страны) от потрясений, большие родины (т. е. банки) должны были достигнуть меж собой приемлемых договоренностей. Новое прогрессивное сообщество сделало ощутимый и внятный шаг вперед по направлению ко всеобщему миру, создав мировые банки и мировые финансовые институты, озабоченные всем мировым пространством сразу. Так образовалась одна Большая Родина прогрессивного человечества, которой действительно не было теперь нужды в конфликтах с самою собой. Теперь коллективный разум просвещенного человечества решал, какой из погибающих в нищете стран выделить кредиты, а какой ничего не давать; какую поощрить, выделив для нее набор из цифр, запятых и дробей, а какой сделать внушение, урезав дотации. Так мудрый отец семейства наказывает своего отпрыска-лодыря, лишая его за обедом сладкого, и поощряет отличника, протягивая ему пряник. Иному наивному обывателю, не вникшему в общий замысел Большой Родины, становилось непонятным, отчего же Большая Родина, обладающая огромным запасом цифр, запятых и дробей, не обрушит всю свою мощь в какой-нибудь отдаленный уголок мира, туда, где малая родина (ведь и Сомали, и Индия приходятся кому-то малой родиной) дохнет и пухнет от голода. Однако искать резоны и обсуждать поступки Родины — занятие пустое: Родина всегда права.

Одним словом, мир пришел к тому — желанному во все века гуманистами — состоянию, когда границы сделались условными, а интересы — общими. Понятно, речь идет о просвещенном мире, о той его благополучной части, что призвана своим мудрым примером вразумить отсталые народы и собрать их вокруг себя для их же пользы. Глядишь, кому-нибудь из малых сих и перепадет толика участия и расположения, кому-нибудь дадут немного цифр и запятых, а кого-то ободрят морально. К лучшему, что там ни говорите, к лучшему устраивалась жизнь!

Искусство, как и следовало ожидать, приняло вызов времени во всей его полноте — оно обязано было выразить новое состояние мира.

Осип Стремовский, мастер, вникающий в шум времени внимательно, как никто другой, преподал Соне Татарниковой урок, а девочка ушла обиженная — она не поняла в уроке главного. Осип Стремовский тремя фразами показал ей, что требуется для того, чтобы тебя сегодня опознали в качестве художника: требуется быть актуальным, а весь неактуальный багаж отбросить. Что же может быть ценнее такого совета? Если бы Сонечка вникла в предостережение мастера, она бы, вероятно, заинтересовалась тем, как конкретно достигается актуальность, что требуется делать для того, чтобы актуальным художником стать. Отбросить старое, это понятно — но где же взять новое, из чего новое состоит? Возможно, Стремовский и не сумел бы ей внятно ответить; в самом деле, не скажешь же юному созданию: слушай, детка, шум времени, шум времени сам тебе подскажет, куда идти; смотри, девочка, на все новое, оно тебя подтолкнет в нужном направлении. Звучит это расплывчато и затруднительно в исполнении. Вот, Снустиков-Гарбо пляшет в женском платье — и это актуально, а Захар Первачев все рисует русских алкоголиков — и это неактуально. Как такое объяснишь? Тонко надо понимать идущие процессы. Стремовский и сам-то не сразу попал в тон времени, а уж на что внимательно прислушивался к его шуму.

Вопрос и впрямь непрост. Актуальное искусство — оно актуально по отношению к чему? Следует допустить, что всякое время рождает искусство, адекватное себе, т. е. такое искусство, которое полно выражает данное время и данный социум, — значит ли это, что данное искусство актуально? Видимо, да, поскольку термин «актуальное» не несет (и не может нести) никакой оценочной характеристики — плохо ли, хорошо ли то, что сделано в данное время, но сделанное принадлежит своему времени — тем и интересно. Допустим, во времена Хеопса актуальны были пирамиды — с этим, кажется, не поспоришь. Но это было крайне давно, и, чем ближе приближаешься к нашему времени, тем больше шансов испытать растерянность. Например, искусство Третьего рейха, разумеется, было актуально по отношению к правлению Гитлера, а искусство соцреализма — актуально по отношению к режиму Сталина. Однако в то же самое время писались и свободолюбивые абстрактные полотна — и теперь доказано, что они гораздо лучше с точки зрения эстетических нормативов, нежели правоверные опусы. Но по времени создания и то и другое совпадает. Выходит, что и парадные портреты диктаторов, и абстракции Де Сталя — были актуальны одновременно? А возьмем вчерашний день — и удивимся того более. Скажем, искусство поп-арта было актуально по отношению к развитому индустриальному обществу капиталистических стран. Но ведь в то же самое время в подлом советском обществе развитого социализма создавались сотни тысяч серых натуралистических полотен. Странная, однако же, получается история: выходит, что и соцреализм и поп-арт были одновременно актуальными — ведь времена социалистического застоя и капиталистического прогресса хронологически совпадали. Ерунда получается: и Раушенберг, и какой-нибудь, прости господи, автор сельских пейзажей — оба были актуальными художниками в семидесятые годы? Так ведь не может быть, никак не может, несправедливо это. Раушенберг — понятно: он, несомненно, был актуальным, еще каким актуальным! И что же, Иван Иванов, никому не интересный, унылый маляр, который писал комбайнеров на деревенской завалинке, — он, выходит, тоже актуальный? Ну, знаете, этак ничего святого у вас не останется.

Ответ напрашивается сам собой, звучит он так: актуальным является не всякое искусство, но такое искусство, которое не просто выражает соответствующее себе время (время оно выразит невольно в любом случае), но которое формирует новые эстетические нормативы — для формирования нового социума и новых социальных отношений. Иными словами, актуально то искусство, которое организует наш с вами завтрашний день, а вовсе не отражает день сегодняшний. Иными словами, искусство существует прогрессивное и непрогрессивное. Сказать так — значит весьма определенно высказаться в давнем неразрешенном споре: есть ли прогресс в искусстве. Искусствоведы обыкновенно стесняются говорить на сей предмет определенно, робеют: а ну как получится, что Ворхол лучше Фидия? Неудобно как-то. Но ведь никак не скажешь, что Ворхол Фидия хуже — иначе зачем бы он создавал свои поделки, а мы их хвалили? Принято уклончиво говорить, что Фидий — хорош для своего времени, а Ворхол — хорош для своего; но такого высказывания недостаточно: что же получается — наши сегодняшние достижения равны тем, что были достигнуты много веков назад? Зря, что ли, все мы старались? И боятся произнести законченное суждение: мол, есть прогресс в искусстве, прогрессивное общество порождает прогрессивное искусство — ничего не попишешь. Однако говорить так приходится, сама логика общественного развития вынуждает так сказать. Наконец договорились до некоторого компромисса — решено было говорить, что не искусство современное лучше, а культура — в целом — прогрессивнее. А с этим фактом не поспоришь.