Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (金瓶梅) - Автор неизвестен

Говорят, вещь нужную не так легко продать, дерьмо же разбирают нарасхват.

Да,

Когда велось бы так всегда служенье Будде,От слуг не знали б никогда спасенья люди!

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

Бледнеет румянец – мне в зеркало страшно взглянуть!

Рукой подперев подбородок сижу… Не уснуть.

На талии сохлой ажурный повис поясок,

И слезы сверкают, сбегая с увянувших щек.

В тоске негодую, что так равнодушен мой друг.

В сметении сердце, и нет избавленья от мук.

Дождусь ли когда ветерком благодатным пахнет,

Любимый в покои мои, как бывало, впорхнет?..

Итак, узнав, что Симэнь с узелком[1] остался у Пинъэр, ревнивая Цзиньлянь глаз не сомкнула всю ночь. На другой же день утром, когда Симэнь отбыл в управу, а Пинъэр причесывалась у себя в спальне, Цзиньлянь пошла прямо в дальние покои.

– Знала бы ты, сестрица, – обратилась она к Юэнян, – какие сплетни про тебя пускает Ли Пинъэр! Ты, говорит, хозяйку из себя строишь, зазнаешься, когда у других день рожденья, ты лезешь распоряжаться. Муж, говорит, пьяный ко мне пошел в мое отсутствие, а она – это ты-то, сестрица, – ее перед всеми конфузишь, стыдишь ни за что ни про что. Она, говорит, меня из себя вывела. Я, говорит, мужу велела из моей спальни уйти, а он, говорит, опять все-таки ко мне пришел. Они всю ночь напролет прошушукались. Он ей целиком, со всеми потрохами, отдался.

Так и вспыхнула разгневанная Юэнян.

– Вот вы вчера тут были, – говорила она, обращаясь к старшей невестке У и Мэн Юйлоу. – Скажите, что я о ней такого говорила? Слуга принес фонарь, я только и спросила: почему, мол, батюшка не пришел? А он мне: к матушке Шестой[2], говорит, пошел. Нет, говорю, у человека никакого понятия и приличия. Сестрица Вторая[3] рождение справляет, а он даже прийти не хочет. Ну чем, скажите, я ее задела, а? С чего она взяла, будто я хозяйку из себя строю, зазнаюсь, я такая, я сякая?! А я еще порядочной женщиной ее считала. Правду говорят, внешний вид обманчив. В душу не залезешь. Как есть шип в цветах, колючка в теле. Представляю себе, что она наедине с мужем наговаривает! Так вот почему она так всполошилась, к себе побежала. Дурная голова! Неужели думаешь, дрогнет мое сердце, если ты захватишь мужа, а? Да берите его себе совсем! Пожалуйста! Вам ведь в одиночестве жить не под силу! А как же я терпела, когда в дом пришла! Он, насильник, тогда мне на глаза совсем не показывался.

– Полно, сударыня! – успокаивала ее супруга У Старшего. – Не забывайте, у нее наследник! Так исстари повелось: у кого власть, тому все дозволено. А вы – хозяйка дома, что лохань помойная. Все надобно терпеть.

– А я с ней все-таки как-нибудь поговорю, – не унималась Юэнян. – Хозяйку, видите ли, строю, зазнаюсь! Узнаю, откуда она это взяла.

– Уж простите ее, сестрица! – твердила перехватившая в своих наветах через край Цзиньлянь. – Говорят, благородный ничтожного за промахи не осуждает. Кто не без греха! Она там мужу наговаривает, а мы страдай! Я вот через стенку от нее живу. А будь такой же как она, мне б и с места не сойти. Это она из-за сына храбрится. Вот погодите, говорит, сын подрастет, всем воздаст по заслугам. Такого не слыхали? Всем нам с голоду помирать!

– Не может быть, чтобы она такое говорила, – не поверила госпожа У.

Юэнян ничего не сказала.

Когда начинает сгущаться мгла, ищут свечу или лучину. Дочь Симэня жила в большой дружбе с Ли Пинъэр. Бывало, не окажется у нее ниток или шелку на туфельки, Пинъэр дает ей и лучшего шелку и атласу, то подарит два или три платка, а то и серебра сунет незаметно, чтобы никто не видал. И вот, услыхав такой разговор, она решила довести его до сведения Пинъэр.

Приближался праздник Дуаньу, то бишь день дракона[4], и Пинъэр была занята работой. Она шила ребенку бархатные амулеты, мастерила из шелка миниатюрные кулечки, напоминавшие формой цзунцзы[5], и плела из полыни тигрят для отпугивания злых духов, когда к ней в комнату вошла падчерица. Пинъэр усадила ее рядом и велела Инчунь подать чай.

– Вас давеча на чай приглашала, что ж вы не пришли? – спросила падчерица.

– Я батюшку проводила, – отвечала Пинъэр, – и, пока прохладно, села вот сыну кое-что к празднику смастерить.

– Мне с вами поговорить надо бы, – начала падчерица. – Не подумайте, что я сплетни пришла плести. Скажите, вы говорили, что матушка Старшая, дескать, хозяйку из себя строит, а? Может, вы с матушкой Пятой ссорились? А то она у матушки Старшей на все лады вас судила да рядила. Матушка Старшая собирается с вами объясняться. Только не говорите, что я сказала, а то и мне достанется. А вы, матушка, с мыслями соберитесь, подумайте, как ей ответить.

Не услышь такого Пинъэр, все бы шло своим чередом, а тут у нее даже иголка выпала, руки опустились. Долго она была не в силах слова вымолвить.

– Дочка! – наконец со слезами на глазах заговорила Пинъэр. – Ни слова лишнего я не говорила. Вчера только я услыхала от слуги, что батюшка ко мне направился, я к себе поспешила и стала уговаривать его пойти к матушке Старшей, только и всего. Матушка Старшая так обо мне заботится! Да как я буду отзываться дурно о человеке, когда он делает мне столько добра! Но кому же, хотела бы я знать, я такое говорила?! Зачем зря клеветать!

– А матушка Пятая как услыхала, что Старшая собирается с вами объясняться, так вся и вспыхнула, – объясняла падчерица. – По-моему, этого так оставлять нельзя. Надо ей очную ставку устроить, вот что.

– Да разве ее перекричишь? – махнула рукой Пинъэр. – Уж буду на Небо уповать. Она ведь и днем и ночью под меня подкапывается и не успокоится, пока не покончит либо со мной, либо с сыном.

Пинъэр заплакала, падчерица успокаивала ее. Появилась Сяоюй и пригласила их к обеду. Пинъэр отложила работу и направилась с падчерицей в покои хозяйки дома, но, даже не коснувшись еды, вернулась к себе, легла в постель и тотчас же уснула.

Вернулся из управы Симэнь и, найдя Пинъэр спящей, стал расспрашивать Инчунь.

– Матушка целый день крошки в рот не брала, – сказала служанка.

Симэнь бросился к постели Пинъэр.

– Что с тобой, скажи! – спрашивал он. – Почему ты не ешь? – Когда он обратил внимание на ее заплаканные глаза, он не раз повторил один и тот же вопрос: – Как ты себя чувствуешь?

Пинъэр поспешно поднялась и стала тереть глаза.

– Ничего страшного, – говорила она. – Так, с глазами что-то, и аппетиту нет.

Она ни словом не обмолвилась о происшедшем.

Да,

Не жалуется, не покажет вида,Что грудь терзает тяжкая обида.Тому свидетельством стихи:Глупа красотка поневоле –Не дай ей бог стать умной вдругИ ясно видеть все вокруг –Не выдержать ей этой боли!

Дочь Симэня вернулась в дальние покои.

– Я ее спросила! – обратилась она к Юэнян. – Она со слезами на глазах клялась мне, что никогда ничего подобного не говорила. Матушка, говорит, так обо мне заботится. Как же я, говорит, могу о ней такое говорить.

– Да я с самого начала не поверила, – вставила госпожа У. – Сестрица Ли – прекрасная женщина. Не могла она сказать такой вздор.

– Небось, между собой поругались, – заключила Юэнян. – Мужа не поделили! Вот Цзиньлянь и пришла на соперницу наговаривать. Я одна-одинешенька, с собственной тенью время коротаю, а мне все косточки перемоют.

– А ты, дорогая, понапрасну человека не вини, – увещевала хозяйку госпожа У. – Я прямо скажу: сотня таких, как Пань Цзиньлянь, не стоит и одной сестрицы Ли Пинъэр. Прекрасной она души человек! Вот уж года три, как в дом вошла, а что плохого о ней скажешь?!

Во время этого разговора в комнату вошел Циньтун с большим синим узлом за спиной.

– Что это у тебя? – спросила Юэнян.

– Лицензии на продажу тридцати тысяч цзиней соли, – отвечал слуга. – Приказчик Хань с Цуй Бэнем их только что в акцизе зарегистрировали. Батюшка просил накормить обоих и выдать серебра. Они послезавтра, двадцатого, в счастливый день, отправляются в Янчжоу.

– Хозяин, наверное, сейчас придет, – проговорила невестка У. – Мы уж с наставницами к матушке Второй пройдем.

Не успела она сказать, как отдернулась дверная занавеска, и явился сам Симэнь. Госпожа У и монахини заторопились к Ли Цзяоэр, но их заметил хозяин.

– А эту жирную потаскуху Сюэ[6] зачем сюда занесло? – спросил он Юэнян.

– Что ты язык-то свой распускаешь? – одернула его хозяйка. – Мать наставница в гости пришла, а ты набрасываешься. Что она тебе, дорогу, что ли, перескочила. И откуда ты ее знаешь?

– Ты еще не знаешь, что вытворяет эта плешивая разбойница[7]? – продолжал Симэнь. – Она пятнадцатого в седьмой луне завлекла в монастырь Дицзана дочь советника Чэня и одного малого по имени Жуань Третий, подбила их на прелюбодеяние да еще и три ляна серебра выманила. А этот Жуань Третий в объятиях девицы дух испустил. Дело получило огласку, и сводню ко мне доставили. Я ее велел раздеть и двадцать палок всыпать. А по какому, собственно, праву она до сих пор в монахинях ходит, а? Ей же было предписано бросить монастырь и найти мужа. Может, захотела еще раз управу навестить, тисков отведать?