Волшебный корабль - Робин Хобб

Потом они куда-то пришли. Все остановились, и несший ее поставил ее на ноги, продолжая крепко держать. Она услышала приглушенные голоса: похитители совещались, они говорили на языке, которого она не понимала. Кажется, остальные со смехом подначивали ее мужчину на что-то, а он отказывался — вполне дружелюбно, но твердо. Вскоре она услышала удаляющиеся шаги и почувствовала: другие люди ушли. Она осталась наедине с мужчиной, который все еще держал ее за связанные запястья. Ее била дрожь…

Ее запястий коснулся холодный металл, и вот руки оказались свободны. Она немедленно стащила с себя мешок и кое-как выдрала изо рта мокрый кляп. Пыль и шелуха от мешка запорошила ей глаза, и она мало что могла рассмотреть. Поспешно она протерла глаза, отряхнула волосы и лицо — и повернулась к похитителю.

Они стояли одни в темноте и тумане. Они находились в каком-то городе… на перекрестке. Более ничего невозможно было сказать. Он выжидающе смотрел на нее, а она не могла разглядеть его черты, потому что он смотрел на нее из глубины натянутого на лицо капюшона. Ночь пахла болотом, единственный свет происходил от факелов, горевших далеко на улице. Если она побежит, бросится ли он в погоню? Что вообще за игра в кошки-мышки?… А если она сумеет удрать, не окажется ли, что еще худшая опасность подстерегает ее за ближайшим углом?…

Спустя некоторое время ей начало казаться, будто мужчина наблюдает за нею и ждет, какое решение она примет…

Потом он мотнул головой, приглашая ее следовать за собой. И пошел прочь по одной из улиц, и она зашагала за ним. Он уверенно и быстро двигался сквозь запутанный городской лабиринт. Затем взял ее руку, и она не отдернула пальцев. Туман, холодный, мокрый туман слепил и почти что удушал, и стояла такая темень, что рассмотреть окружающее по-прежнему не удавалось. Лишь изредка в разрывах тумана по сторонам улицы возникали высокие здания… Но ее спутник, похоже, хорошо знал дорогу. И его рука, сжимавшая ее озябшую ладошку, была большая, теплая и сухая.

В конце концов он свернул в сторону, провел ее вниз по ступеням и растворил дверь. Как только она распахнулась, в тишину, царившую снаружи, щедро выплеснулись звуки. Она услышала музыку, разговоры и смех. Но и музыка, и язык, на котором говорили, были ей совершенно чужими, так что все сливалось в сплошной шум. Причем оглушительный настолько, что, даже будь она способна понимать своего спутника, ей нипочем не удалось бы расслышать его. Оставалось только предположить, что они пришли в какую-то гостиницу или таверну. Кругом стояли небольшие круглые столики, и посредине каждого горела толстая короткая свечка. Мужчина отвел ее к свободному столику и жестом велел сесть. И сам сел напротив. И откинул на спину капюшон.

Во сне они долго сидели так. Просто сидели друг против друга. Быть может, он слушал музыку… Для нее музыка сливалась в сплошной оглушительный рев, в котором она даже не пыталась ничего разобрать. Она могла наконец-то рассмотреть своего похитителя. Он был хорош собой, хотя и несколько бледен. Безбородый, светловолосый, с карими глазами. Он носил небольшие мягкие усы. Он был широкоплечий, руки выглядели сильными и мускулистыми. Сначала он почти не шевелился, смотрел на нее — и все. Потом протянул руку, и она вложила в нее свою ладонь. Он улыбнулся… И она ощутила, что они достигли взаимопонимания столь полного, что отсутствие слов было только на пользу, — слова помешали бы.

И вновь прошло долгое-долгое время… И вот он сунул руку в кошель и вынул колечко. Колечко с простым камушком. Она посмотрела и замотала головой. Нет, она не отказывалась от кольца; просто хотела сказать, что во внешних символах не было никакой надобности. Не стоило, по ее мнению, нарушать таким образом безупречную договоренность, возникшую между ними. Он спрятал кольцо. И всем телом потянулся к ней через стол. У нее заколотилось сердце, она потянулась навстречу… Их губы соприкоснулись, он поцеловал ее. Никогда прежде она не целовалась с мужчиной. От шелковистого прикосновения его усов она покрылась гусиной кожей. Время остановилось… Зависло, как райская птичка перед цветком: откроется? Не откроется? О, этот сладостный миг…

…Где-то далеко, на краю восприятия, прозвучал негромкий мужской смешок. Прозвучал, тем не менее, одобрительно. А ты пылкая, Малта. Очень пылкая! Хотя твои идеи относительно ухаживания и восходят к древнейшему обычаю похищения… Все померкло, закружилось и унеслось прочь. Лишь на губах задержалось щекотное чувство прикосновения. Думается, мы славно потанцуем вместе — ты и я…

Глава 27

Узники

Уинтроу находился в обширном сарае. Одной стены не было, и оттуда беспрепятственно вливался зимний холод. Крыша над головой была прочная, но стены представляли собой всего лишь балочный каркас, обитый неструганым горбылем. Уинтроу был помещен во что-то вроде стойла, открывавшегося в проход. По бокам и напротив, через проход, виднелись такие же закутки. Перегородки давали некую видимость уединения. На полу — клочья соломы, чтобы спать. В углу — замызганная параша. И нельзя выбраться из стойла и уйти прочь, потому что ножные кандалы соединены цепью со здоровенной скобой, всаженной в твердое дерево балки. Уинтроу уже пытался помериться силами с этой скобой. Она победила. А он только стер себе лодыжки до мяса.

Это был его четвертый день в заточении.

Еще одни сутки — и, если никто не явится его выручать, его продадут как раба.

Это ему дважды, в первый и второй день неволи, и оба раза очень тщательно, растолковал жизнерадостный содержатель узилища. Он появлялся один раз в день с корзиной хлебцев. За ним следовал его сынок-недоумок, кативший тележку и на ней — бочку воды. Каждому заключенному полагалась чашка воды, и ее отмеривали черпаком.

После первого объяснения насчет пяти дней и всего такого прочего Уинтроу взмолился сообщить о его бедственном положении жрецам храма Са: уж, верно, они поспешат забрать его из сарая! Содержатель, однако, не пожелал тратить свое драгоценное время. Жрецы, сказал он, более не вмешиваются в мирские дела, а узники сатрапа — дело сугубо мирское, никоим образом не связанное с Са и поклонением Ему. Невыкупленные узники сатрапа становятся рабами сатрапа, и их продают с торгов, пополняя таким образом сокровищницу государя. «Печальное будет завершение коротенькой жизни вроде твоей, — сказал содержатель. — Может, у тебя найдется какая-никакая семья, к которой тебе следует обратиться?»

Судя по подхалимскому тону, он с такого рода сообщением побежал бы бегом, рассчитывая на взятку или вознаграждение. «Наверное, твоя мать уже о тебе беспокоится? Неужели у тебя братьев нет, чтобы заплатили выкуп и освободили тебя?»

Каждый раз Уинтроу очень тянуло ответить, и каждый раз он заставлял себя молчать. «У меня, — говорил он себе, — есть еще время, чтобы выпутаться самому». Сообщить отцу?… Но таким образом он только вернется к прежней несвободе, от которой бежал. Нет, это не решение! Надо хорошенько подумать, и он обязательно найдет какой-нибудь выход…

А положение, в котором оказался Уинтроу, как нельзя более располагало к напряженным раздумьям. Больше ему все равно нечего было делать. Он мог сидеть, стоять, лежать, опускаться на корточки — и все. Сон не приносил отдыха. Звуки, несшиеся с разных концов сарая, проникали в его сновидения, населяя их драконами и морскими змеями, и все они ругались и о чем-то умоляли на человеческом языке. Зато наяву поговорить было не с кем. Одну сторону клетушки Уинтроу составляла внешняя стена сарая. А с другого боку и напротив «постояльцы» успели уже не однажды смениться. Забулдыгу, потерявшего человеческий облик, увела плачущая жена. Проститутка, пырнувшая клиента, получила за это клеймо. Был еще конокрад, но его тоже скоро увели — вешать. Суд в сатраповых узилищах был скорый. Во всяком случае, в том, что касалось наказаний…

Из закутка Уинтроу был виден боковой проход с валяющейся соломой, и за ним — ряд таких же клетушек. Там держали рабов. Строптивых, нежеланных хозяевам. «Расписных» со спинами и ногами в рубцах то засаживали в ножные кандалы, то расковывали и уводили. Уинтроу мог видеть: их продавали задешево, а гоняли — в хвост и в гриву. «Расписные» были не особенно разговорчивы, даже между собой. Уинтроу про себя рассудил: должно быть, у них не осталось почти ничего, о чем можно было бы поговорить. Отнимите у человека возможность самоопределения — и ему мало что останется, кроме как жаловаться. «Расписные» этим и занимались, но безо всякого азарта: перемен в своей судьбе они явно уже не ждали. Они напоминали Уинтроу собак, лающих на цепи. Эти угрюмые люди годились для тяжелой черновой работы на полях и в огородах, а больше особо ни для чего. Такой вывод Уинтроу сделал, послушав их разговоры. Большинство мужчин и женщин, сидевших за боковым проходом, провели в рабстве многие годы — и предполагали в этом же качестве закончить свои несчастные дни. И, как ни отвратительна была Уинтроу сама идея рабства, кое к кому из них проникнуться жалостью было поистине нелегко.