Гёте. Жизнь как произведение искусства - Рюдигер Сафрански

как их дружба с Гердером, но зато между ними не было и драматичных перепадов между близостью и отчуждением. Их отношения всегда оставались ровно доброжелательными. Виланд восхищался Гёте, не завидуя ему, а Гёте относился к Виланду с почтением и безоговорочно ему доверял. Он видел в нем человека большой внутренней свободы, живого ума и твердых принципов. Для своей длинной речи, посвященной памяти Виланда и впервые произнесенной на собрании масонской ложи, Гёте находит трогающие за душу слова. «Этот остроумный человек любил играть собственными мнениями, но – и я могу призвать в свидетели всех своих современников – никогда не играл своими убеждениями. Благодаря этому он приобрел множество друзей и сумел их сохранить»[1507]. Этим замечанием Гёте хотел опровергнуть утвердившееся предубеждение, будто Виланд был человеком легкомысленным, ненадежным и отличался не умом, а разве что остроумием. Превыше всего Виланд ценил свою свободу – для него она была основой творчества. Гёте особенно ценил в Виланде то, что он признавал достоинства других авторов, поддерживал их, но в то же время не боялся сказать правду в глаза даже друзьям, если те, на его взгляд, заслуживали критики. Гёте столкнулся с этим на собственном опыте – его слабые революционные пьесы не произвели на Виланда никакого впечатления, поскольку в политических вопросах он разбирался гораздо лучше. В своей речи Гёте прославляет политический разум Виланда, признаваясь, что всегда «с восхищением» наб людал, «с каким вниманием он следил за стремительно сменяющими друг друга событиями современности и с какой мудростью он всегда поступал как немец и как думающий, неравнодушный человек»[1508].

В речи Гёте находят отражение и другие заслуги Виланда – элегантность его авторского стиля, оказавшая благотворное влияние на всю немецкую литературу, красота, утонченность и изящество его эпических поэм, его свободное, далекое от всякого догматизма мышление. Однако еще больше Гёте ценил в Виланде его душевную щедрость – редкую способность искренне радоваться успехам и достижениям других людей. Это отличительная черта мудрого человека, который относится к окружающим легко и доброжелательно. В речи Гёте преобладает элегическая тональность, однако есть в ней и что-то светлое, быть может, что-то от той серьезной «легкости»[1509], которую он отмечает в Виланде.

Гёте и на этот раз не пошел на похороны и не попрощался с усопшим. «Почему, – говорит он Фальку в день похорон, – я должен разрушать память о любезных сердцу чертах своих друзей и подруг, глядя на искажающие их маски? <…> Смерть – весьма посредственный портретист. Что касается меня, то я хочу сохранить в памяти более душевный образ <…> всех моих друзей. Посему и Вас прошу, если до этого дойдет, в отношении меня поступить так же. <…> Могильные парады – это не то, что я люблю»[1510].

В ходе этого продолжительного разговора с Фальком Гёте высказывает свои мысли о бессмертии, которыми прежде он ни с кем не делился. «Об угасании столь высоких душевных сил в природе не может быть речи никогда и ни при каких обстоятельствах; она никогда не станет разбрасываться своим капиталом. Душа Виланда – это от природы сокровище, подлинный самородок»[1511].

Эта мысль о неразрушимости сильной души впоследствии еще раз прозвучит в письме Гёте Цельтеру: «Так будем же творить до тех пор, пока, один прежде другого или один за другим, не возвратимся в эфир, призванные мировым духом! Да не откажет нам Вечно Живой и тогда в новой деятельности, подобной той, в какой мы уже себя испытали»[1512].

У деятельных натур – в этом Гёте был убежден – их внутренняя целенаправленность, их энтелехия не расходуется за срок человеческой жизни, а для неизрасходованной энтелехии должна найтись новая сфера применения и после смерти. Впрочем, рассчитывать на это может не каждый, а лишь тот, кто обладает чем-то таким, что заслуживает продолжения.

Глава тридцатая

Великие политические события отбрасывают тень. Падение Наполеона и сомнительное освобождение. Хранить «священный огонь». Дань духу времени. Хафиз и воздух патриархов. «Западно-восточный диван». Гёте и Марианна. Поэтический диалог влюбленных

Во время работы над вторым и третьим томами «Поэзии и правды» одно политическое событие следовало за другим, но Гёте старался относиться к происходящему со стоическим хладнокровием. Узнав о пожаре в Москве, он писал Рейнхарду: «Что Москва сгорела, нисколько меня не трогает. Так хоть мировой истории найдется, о чем поведать в будущем»[1513]. Впрочем, в действительности он был далеко не так спокоен, как хотел казаться окружающим. В черновике письма мы читаем: «Наше воображение не в силах ее [мировую историю] охватить, а наш разум – осмыслить»[1514].

В душе Гёте был чрезвычайно взволнован – ведь сам он желал победы Наполеону и потому не мог равнодушно или тем более торжествующе взирать на сокрушительное поражение его армии. Когда Наполеон бежал из России и 15 декабря 1812 года под покровом ночи и тумана инкогнито проезжал через Веймар в Эрфурт, откуда через французского посла передавал привет Гёте, герцог подшучивал над ним, что с ним-де заигрывает и бог, и дьявол, имея в виду Наполеона и его заклятого врага – австрийскую императрицу Марию Людовику, которая после последней встречи с Гёте в Карлсбаде, где она нашла его общество весьма приятным, также передавала ему приветы.

1813 год стал переломным в европейском противостоянии. Зимний поход на Россию закончился для Бонапарта катастрофой, и теперь он собирал новую армию. Пруссия перешла на другую сторону и весной объявила Франции войну. Великому герцогу Саксен-Веймара пришлось еще какое-то время лавировать между могущественными противниками. В Веймаре снова остановились сначала французские войска, потом русские и казаки, а затем снова французы. Беды обрушивались на Веймар с обеих сторон – как с запада, так и с востока. В это тревожное время Гёте нашел успокоение в работе над «Западно-восточным диваном».

Военные действия, в 1813 году проходившие на территории немецких княжеств, носили принципиально новый характер. Берлин призывал население Пруссии и государств Рейнского союза вступать в ряды народного ополчения. Пробуждение национальных чувств, начало которому положила французская революция, охватило и страны, поднимавшиеся на борьбу с Наполеоном. Патриотическая мобилизация сил и сплочение населения вокруг общей идеи борьбы превратили кабинетную войну в войну народную. Национальное сознание, идейную основу которого подготовила эпоха «Бури и натиска», нашло выход в политике. Нация, отечество, свобода – теперь люди были готовы бороться и умирать за эти ценности. В правительственном сообщении о поражении Пруссии 1806 года власти призывают население прежде