На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

Дело у Цацырина было: в трактире Зубкова опять избили мастеровых.

Зубков, один из богатеев Невской заставы, кроме трактира и биллиардной имел дома. Квартирки и комнаты сдавал рабочим.

— Ведь живет подлец, только на те копейки и рубли, что платим ему мы, а ненавидит нас смертной ненавистью.

— Что удивительного, Сережа? Так ведь все, — тихо сказала Маша. — А кто бил?

— Не понравились господину Зубкову разговоры мастеровых, смотрю — натянул пиджачок и вышел, а через полчасика в заведении появился жандармский унтер-офицер Белов с молодцами. И началось…

— А не ходите по трактирам! — сказала Наталья.

— Вы, Наталья Кузминишна знаете мою точку зрения: я ненавижу водку и не употребляю ее. Но люди же еще пьют!

— Да не ходили бы хоть к Зубкову, черти! Есть ведь другие заведения.

— Знаете, что у нас в цеху решили? При первом случае проломить ему голову!

От дяди Якова письмо получили, — негромко проговорила Маша. — Проводи меня, Сережа. Мне тут к одной заказчице надо.

Маша взяла сверток со своей постели.

— Смотрите, еще на Полину нарветесь, — предупредила Наталья. — Она и то уж меня в прошлую субботу спрашивала: «Что это ваша дочь замуж не выходит? Барышня, говорит, из себя представительная, и фигура, и цвет лица, и волос золотой». — «Ну, знаешь, говорю, на этот счет мнения не имею. А насчет золотого волоса, так он зовется у нас рыжим».

— Ладно, мама!

Сизый дым медленно и как-то тупо плыл над рекой, смешиваясь в непроницаемую пелену над фабриками Варгунина и Торнтона. На берегу, с бревен, мальчишка удил рыбу. Штаны у него были подвернуты, и белые ноги слабо и жалостно мерцали в сумерках.

— Сережа, так вы в самом деле будете проламывать голову Зубкову? Невелика честь идти на каторгу из-за трактирщика.

Несколько мгновений Цацырин смотрел в Машины глаза, в этот сумеречный час почти черные.

— У меня вот какая идея… Бойкот! Так, чтобы по миру пошел! Это будет ему горше смерти.

Маша задумалась.

— В такое время, как наше, бойкот Зубкова? Отвлекать мысли от главного? Но с другой стороны, если ему свернут шею, то тем самым мы дадим повод полиции называть нас громилами и убийцами.

— Вот-вот. У меня к тебе просьба: поговори об этом с Красулей. Я с ним ни о чем не могу говорить, ты ведь знаешь.

Да, Маша знала: несмотря на свидетельство Глаголева, Красуля продолжал подчеркивать свое недоверие к Цацырину.

— Хорошо, я поговорю.

Они разошлись, не попрощавшись друг с другом за руку.

Красуля снимал две комнаты с отдельным ходом в квартире швеи Цветковой, недалеко от Лавры. В маленькой он спал, в большой устроил кабинет. На письменном столе возвышался пюпитр, приспособленный для чтения книг, толстая книга не лежала, а удобно стояла перед глазами. Лампа, прикрытая зеленым абажуром, проливала мягкий свет. Красуля любил кабинетную работу.

Маша постучала в окно, затененное шторой.

Красуля был в серой курточке с широкими нашивными карманами и отложным воротником. Он только что штудировал статистические сборники, рядом с ними лежали листки бумаги и тонко очиненные карандаши.

— Анатолий Венедиктович, сегодня мы получили новые антивоенные листовки. С завтрашнего утра начнем распространять, и прежде всего надо постараться вам в вашем корабельном цеху.

Красуля кашлянул и встал с кресла. Его тонкие красные губы поджались, он резко и жестко пригладил усики и решительным шагом шагом прошелся от стены к стене.

— Удивляюсь тебе, Мария!

Маша спросила тихо, как бы равнодушно, как бы не понимая:

— Чему, Анатолий Венедиктович?

— Всему удивляюсь. Что значат твои слова: «Прежде всего надо постараться нам в вашем корабельном цеху?» Ты что же, уже главное лицо в нашей организации и я у тебя уже в подчинении?

— Анатолий Венедиктович!

— Да, да, я удивляюсь всему в тебе за последнее время. А сейчас — твоему радостному лицу: по-видимому, ты очень довольна, что получила новые антивоенные листовки. Сожалею, сожалею. Когда-то мы отлично понимали друг друга…

— Анатолий Венедиктович, какое же у меня радостное лицо! А все, что было, я помню и за все благодарна.

— Не знаю, не знаю… Может быть… Но у меня другое впечатление. Ты знаешь, у меня знакомства самые разносторонние. Один мой знакомый, имеющий доступ в соответствующие места, сообщил мне, что, по данным департамента полиции, в Петербурге охранниками захвачено тысяча триста экземпляров прокламаций и восемьдесят брошюр о войне, изданных Петербургским комитетом! Я сам лично знаю о пятидесяти рабочих собраниях, проведенных представителями большинства, где рабочие выносили резолюции протеста против войны.

И что ни день, то деятельность большинства, направленной в эту сторону, острее, навязчивее, невозможнее!

— Анатолий Венедиктович, как же иначе?

— Я всегда думал, что можно иначе, а теперь я не только думаю, я убежден, что нужно иначе. Мы должны победить в этой войне!

Маша встала с кушетки. Красуля стоял против нее, сунув руки в карманы, оттопырив локти, смотря из-под насупленных бровей.

— Анатолий Венедиктович, ведь война эта грабительская, — произнесла она по слогам последнее слово, — ведь она нужна не народу, а царю и капиталистам, чтобы увеличить количество рабов! Ведь об этом ясно сказал Ленин.

— Пусть Ленин и сказал, а революционер обязан мыслить самостоятельно. Понимаешь, Мария, мы — социал-демократы, и мы обязаны мыслить как социал-демократы. Если мы победим, русская буржуазия окрепнет. Важно это для России и русского рабочего класса? Чрезвычайно! Это целый необходимейший этап экономического развития. Без него нам не обойтись! А вы легкомысленно, по какой-то наивной, ненаучной, детской злобе к капитализму думаете, что можно перескочить через этот важнейший период в развитии общества.

Красуля круто повернулся и снова прошелся от стены к стене. Он тяжело дышал. У окна он постоял и прислушался. За окном было все спокойно. Далеко, через две комнаты, раздался окрик Цветковой, должно быть рассердившейся на мастерицу.

— А я этой истины не понимаю, — глядя в спину Красули, дрожащим голосом сказала Маша. — Для русского рабочего класса важнее всего революция. Кроме того, война. Рабочие против рабочих, крестьяне против крестьян?! Где же интернационал?

— Маша, думать надо! — крикнул Красуля. — Мы с тобой не сегодня встретились. Разве не я открыл тебе глаза на правду, не я тебя учил? Я отвечаю перед ЦК за наш подрайон и за тебя тоже. Происходят величайшие события. Не здесь, конечно, а за границей, где живут мыслящие революционеры, где наш штаб. Там решили очистить русское марксистское учение от избытка темперамента, и за это взялся Плеханов! Я его слушаю и тех, кто с ним. Разве мы против революции? Ты сказала свои слова о том, что русскому рабочему классу важнее всего революция, так, точно я против революции! Я против той роли, которую ты и твои единомышленники отводят в этой революции пролетариату. Ты его вождем, гегемоном мыслишь, а это вздор, это чудовищно! Такая точка зрения способна погубить все. Подожди, подожди, не волнуйся, вы все такие: чуть выскажешь точку зрения, не согласную с вашей, вы уже готовы на стену лезть!

— Анатолий Венедиктович! — с упреком воскликнула Маша.

— Да, да! Я решительно и решительно против. Я всей душой против. И Глаголев против. Он только что вернулся из-за границы, он в курсе всего. Что ж, ты и с Глаголевым будешь спорить? Удивляюсь тебе, Мария, страшно удивляюсь и печалюсь.

— Вы же сами только что сказали, что революционер обязан мыслить самостоятельно.

Красуля опустился в кресло, положил ногу на ногу. Верхняя нога его тряслась мелком дрожью.

Маша смотрела на пляшущую ногу, на пальцы, барабарабанившие по столу, на губы, сурово сжатые, И чувствовола растерянность и возмущение.

— В последнее время я тоже перестаю вас, Анатолий Венедиктович, понимать — начала она, — такая ужасная война. Самодержавие перед всем народом, перед всем миром показывает всю свою ничтожность.

Красуля смотрел в сторону, пальцы его еще настойчивее выбивали дробь.

Миша чуть слышно вздохнула и стала рассказывать о Зубкове и задуманном бойкоте.

— Конечно, Анатолий Венедиктович, с одной стороны — крохоборство, дробление целей. На что мы, так сказать, устремляем внимание рабочего класса? Но будет еще хуже, если рабочие, потеряв терпение, пойдут на что-нибудь такое, о чем говорил Цацырин. Нас, в конце концов, никто не имеет права оскорблять! Мы никому не должны спускать. Пусть и трактирщики, и дворники нас боятся. Пусть, когда идет сознательный мастеровой, дворник принимает от него на десять шагов в сторону!

Красуля закурил папиросу, глубоко затянулся и молчал. Он не хотел высказывать своего отношения к такому факту, как бойкот Зубкова. «Вы в больших делах поступаете по-своему, что же я буду вам советовать в маленьких?»